Журнал Наш Современник №6 (2004)

Черты той или иной нации становятся выпуклее в своей характерности при сопоставлении их выдающихся представителей. Вот два великих путешественника — русский Миклухо-Маклай и англичанин Джеймс Кук. Из жизни Миклухо-Маклая среди папуасов Новой Гвинеи известен такой случай. Кто-то из туземцев украл его топор. Как ни был Маклай расстроен пропажей столь необходимого ему в хозяйстве предмета, он ничего не сказал об этом туземцам. Но через несколько дней они сами пришли к нему и вернули топор с подарками. Человечное обращение привело к тому, что туземцы стали отвечать русскому путешественнику сердечным вниманием, называя его “другом”, “братом”, “отцом”. Таким он и остался в памяти их потомков. А вот другой тип отношений с туземцами в лице англичанина Кука. Английский автор Алистер Маклин в своей книге “Капитан Кук” постоянно отмечает такую черту своего героя, как жестокость, “диктаторство” по отношению к “дикарям”. Каждая очередная встреча с ними начинается с насилия, выстрелов, убийств. Излюбленная тактика — взятие заложников по всякому мелкому и даже нелепому поводу. К примеру, после дезертирства двух его матросов Кук “схватил полдюжины местных вождей” и держал их в качестве заложников, грозя карой, если они не помогут вернуть матросов на корабль. Эта практика продолжалась вплоть до трагической развязки. Во время пребы­вания Кука в деревне “дикарей” у него были похищены слесарные инструменты. Он решил забрать в заложники короля местного племени (который незадолго до этого обожествлял его как белого человека). По дороге произошла схватка с туземцами: “Кук собственноручно убил одного человека” и сам погиб от ударов дубинок. Автор книги замечает, что настороженность, а затем враждебность туземцев к тем, кого они при первом знакомстве принимали за богов, можно понять: “Колоссальная самонадеянность запад­но­европейских наций, которые странствовали по миру, захватывая все, что попадалось, независимо от желания и взглядов законных владельцев этих районов, просто поражает”.

* * *

В одном из своих выступлений Путин призвал к повышению “качества жизни”. Когда нет элементарных условий, никакой гарантии для безопас­ности жизни, то этот призыв кажется довольно отвлеченным. В быт, в психо­логию народа за все “демократические” годы въелось слово, не имевшее такого жуткого смысла в истории русского языка — выживание. Ценность жизни — в самом ее величайшем, дарованном Богом благе. Но на пути к этому благу такое множество препятствий, что жизнь зачастую теряет свой благодатный смысл. И среди этих препятствий — социальная среда, активно влияющая на психологию, духовный мир людей.

В каком же отношении “качество жизни” находится к социальной среде в нынешней России? Среда эта порождена “криминальной революцией”, продолжающейся до сих пор. Уже определились чудовищные формы социаль-ной несправедливости с фантастическим разрывом между богатыми и бедными, объявлена амнистия вывезенному на Запад воровскому капиталу. Старт “демократическому образу жизни” был задан азартом грабительства, разжиганием самых низменных страстей, зависти. Как поведал по израиль­-скому радио Березовский: кто получил миллиард, завидовал тому, кто получил три миллиарда, кто три — завидовал тому, кто получил пять, и т. д. Традицион-ный христианский коллективизм русского народа вытравливался индиви-дуализмом, безудержным эгоизмом. Всепоглощающим стал культ наживы, денег.

Есть у нас, русских, национальная черта, которой можно объяснить мно­гие наши беды. В своей “Истории русской церкви” митрополит Макарий рассказывает, как по Руси в Смутное время валом катилось всеобщее при­знание Лжедмитрия. Все войско, все бояре, народ, все митрополиты, архи­епископы, епископы признали его. Исключением был только Астрахан­ский архиепископ Феодосий. Привезенный из Астрахани в Москву Феодосий в ответ на гневный вопрос самозванца: “Кто же я?” прямо отвечал, что он не царевич Дмитрий. “Смелый ответ так подействовал на Лжедмитрия, что он не только не предал казни Феодосия, но не велел даже его оскорблять”. Автор “Истории русской церкви” спрашивает: “Осудим ли мы тогдашних святи­телей наших за то, что они покорились самозванцу?” И как на смягчающее обстоятельство ссылается на следующее: “Покорились, быть может, потому, что не в силах были, как и многие из мирян, противостоять всеобщему увлечению” (Митр. Макарий (Б у л г а к о в). История русской церкви, кн. VI. М., 1996, с. 77). Вот в этом и наша русская беда: во “всеобщем увлечении” тем, чем увлекаться, по здравом размышлении, и не следовало бы. Сколько таких “всеобщих увлечений” было в нашей истории! И “жидовствующие” в конце XV века, когда иудейскому соблазну поддалась не только рядовая паства, обманутая врагами христианства, но и сам великий князь Иван III вместе с митрополитом Зосимой (пресекли эту величайшую угрозу для православия Новгородский архиепископ Геннадий и игумен Волоколамского монастыря Иосиф Волоцкий). И “всеобщее увлечение” троцкистской “мировой революцией”, остановленное Сталиным. Теперь всё направляется к тому, чтобы сделать предметом “всеобщего увлечения”, говоря расхожим языком западных философов — “проект постмодерна”, то есть “нового порядка” во всем — в обществе, культуре, науке, образовании и т. д. Обычно умалчивается о религии, идеологии, но суть “проекта” неотделима от их “преобразования”.

Модой становится консерватизм, выставляемый в качестве альтернативы либерализму. Но что меняется по сути? Та же сатанинская власть денег. То же еврейское господство — экономическое — в средствах массовой инфор­мации. То же наплевательство по отношению к народу. И сам народ — это только “электорат” на гонке выборов. Надо все-таки иногда включать телеви­зор, при всем отвращении к нему: можно услышать то, что следует знать. Вот, например, 26 января 2004 г. по каналу “Культура” передавалась беседа с раввином Адольфом Шаевичем. По его словам, нет ни одной еврейской семьи, которая не пострадала бы от погромов, фашизма, что в каждой еврейской душе живут опасение и боль, и потому евреи такие грустные, и сам он грустный. “Посмотрите на наших юмористов Жванецкого, Хазанова и всех других — они тоже все грустные”. Ведущая отметила в раввине “великое смирение”. А я подумал: “Вот если бы раввин с таким же смирением посетовал на “опасение и боль”, вернее, на кровоточащие раны почти в каждой русской душе от погрома, учиненного “грустными евреями” — гайдарами, чубайсами, кириен­ками! Ведущая не увидела опасности фашизма в России: смотрите, как хохочет русская публика от эстрадных острот Жванецкого, Хазанова. Да уж, чего-чего, а этого добра хватает у русских простаков — беззлобного восторга перед глумлением над собой!

Но не чудо ли, что, несмотря на неслыханный погром, который любой другой народ вряд ли бы вынес, наш народ все-таки выстоял и, несомненно, еще заявит о себе в полную меру своих духовных, исторических сил. У народа своя жизнь, свое назначение, не его дело ораторствовать, выставлять всякого рода “проекты постмодерна”, но если и есть где почва для консерватизма, то, конечно же, не в головах увлеченно философствующих умников, а в самом народе, в традиционных его духовно-нравственных ресурсах, принципах правды, социальной справедливости. Ныне даже и патриот не патриот, если он не ругает народ, не обвиняет его в нынешних бедах, не требует покаяния за прошлое. В одном из своих писем, говоря о “критическом отношении моло­дых священников к народу”, К. П. Победоносцев писал: “Им и на ум не приходит, что они сами кость от костей этого народа… что какой бы ни был этот народ — мы пропали бы без него, ибо в нем — источник и хранилище нашего одушевления и возбуждения и сокровище сил веры…”.

В шестидесятых годах теперь уже прошлого столетия лучшие русские писатели, мы, “молодогвардейцы” (авторы журнала “Молодая гвардия”), идеал народности чаще всего видели в деревенских старушках, так сказать, в их нравственном свете. Конечно, была в этом своя избирательность, ведь народ — это не одни старушки, но и Курчатов, Королев, Гагарин, крупные деятели во всей областях жизни, и ныне это особенно очевидно. Но за нынешним разговором об “элите” как бы забывается: что же это за элита, интересы каких сил она выражает? И не преувеличивается ли разрыв между “элитой” и “не элитой”? Ведь если рассуждать по-христиански, каждая личность уникальна, неповторима, отсюда ее абсолютная ценность. Потому-то один из глубочайших тайновидцев сущности человеческой личности святи­тель Григорий Палама говорит, что уничтожение ее равносильно крушению мира, космической катастрофе. Да и в мире церковном, социальном на ком держится церковная жизнь? На тех же воцерковленных старушках, женщинах. Зайдите в храм, и какие светлые, благодатные лица вы увидите. И кто, как не такие женщины, своим стоянием, молитвами у здания суда спасли от недавнего судебного преследования тех молодых отважных алтарников, положивших конец выставке “художников”-сатанистов в так называемом сахаровском центре. И в социальной жизни, в самом быту: в свое время в начале 90-х годов я писал, как поразила меня встреча со старухой в моей род­ной деревне на Рязанщине, которая, говоря о своих мучениях при Ельцине, крикнула: “Я бы его, гада, подняла на вилы!” — и сделала такой выпад руками, что и до сих пор стоит она в моих глазах как символ народной ярости.

Может быть, самое страшное, что произошло за эти “демократические” годы, — это истребление в человеке чувства сострадания. Любимый герой Достоевского князь Мышкин в “Идиоте” говорит: “Сострадание есть глав­нейший и, может быть, единственный закон бытия человечества”. Нельзя назвать ни одного из великих мировых писателей, который был бы аполо­гетом капиталистических нравов. И никто с такой силой не выразил пронизы­ваю­щего сострадания к жертве этих нравов, как Достоевский, показав в “Преступлении и наказании”, как бьется больная чахоткой Катерина Ивановна с малыми детьми в отчаянной, беспросветной нищете. Именно такие крики о сострадании прямо взывают к человеческой способности понимать слова Спасителя о тех, кто не чужд милосердия, и тех, кто попирает его. Наше отношение к пораженным лишениями, страданиями Господь отождествляет с отношением к Нему самому, берущему на себя бремя “униженных и оскорб­ленных”, чтобы через эту непостижимую глубину милосердия пробудить сочувствие к ближнему (Мф. 25, 29—30).

* * *

…Недавно в газете “Русский вестник” (2003, № 9) писатель Л. Бородин, он же главный редактор журнала “Москва”, выступил против меня в защиту своего друга В. Тростникова, которого я назвал диссидентом. “Может быть, Лобанов прав в критике В. Тростникова. Но зачем он назойливо повторяет “диссидентство”, “диссидентские штучки”?” Л. Бородин умалчивает о том, в чем я прав, а ведь это главное, и об этом шла речь в моей статье (которую имеет в виду Бородин) — “Россия и лицедеи” (жур. “Молодая гвардия”, 1995, № 3). В этой статье я останавливаюсь на письме Тростникова “Красно-коричневые — ярлык или реальность?” (жур. “Новый мир”, 1994, № 10). Письмо поражает злобой к тем, кого он называет красно-коричневыми. Даже больше, чем коммунисты, ненависть Тростникова вызывают русские патриоты, которых он честит “коричневыми”, “национал-патриотами”, “русскими шови­нистами”, “внерелигиозными патриотами”, “коммуно-шовинистами”, “квазипатриотами”, “безрелигиозными национал-моралистами”. С “русскими шовинистами”, считает автор письма, не может быть никакого диалога, их надо истреблять. И приветствуя расстрел 3—4 октября 1993 года, обвиняя “красно-коричневых” в “мятеже”, он недоволен тем, что “либеральные власти” пошли на отмену преследования организаторов кровавых погромов, а это, мол, равносильно постановлению о правомочности подобных вылазок и впредь. И вся эта кровожадность умасливается “философским” словоблудием (ссылка на “противление злу силой” Ивана Ильина), демагогией об “евангель­ской истине”, недоступной “русским шовинистам” (поголовно всем, по его уверению, безбожникам), терминологической премудростью. Только на одной странице — “процесс апостасии — отпадение человека от Бога”, “сюжет апостасии”, “апостасийный опыт”, “только апостасия” и пр., и пр.

Не так давно, в конце 2003 года, вышла приуроченная к десятой годовщине расстрела Дома Советов 3—4 октября 1993 года книга “Анафема” (приложение к журналу “Новая книга России”). Жутко читать эту хронику государственного пере-ворота с массовыми расстрелами ни в чем не повинных людей (до 1500 убитых). Знаменитый старец о. Николай (протоиерей Гурьянов) назвал их муче­никами.

И напрасно А. Бородин всецело поддерживает В. Тростникова. Ведь сам-то он, Бородин, судя по рассказу в его “автобиографическом повествовании” “Без выбора”, при своем “неоднозначном” отношении к “вопросу об ответст­венности за пролитую кровь”, не скрывает все же сочувствия к жертвам расправы. “Задело” же его (по собственному его слову) то, что я без должного почтения употребляю слово “диссидент” (хотя сам он пишет, что “не считает себя диссидентом”). И в своем “автобиографическом повествовании” он снова упрекает меня в недоверии к диссидентам с их апелляцией к Западу. Ставится мне в пример названный выше Тростников. “Чем отличается “диссидент” Тростников от “не диссидента” Лобанова? Тем, что когда ему стало невмоготу, ушел с выгодных мест, стал дворником и продолжал писать то, что он думает. Он нашел в себе силы быть последовательным. А Михаил Иванович, когда его разругали за “Мужиков”, притих. А ведь он тоже был “инакомыслящим” (газ. “Русский вестник”, № 9, 2003).

Помнится, когда-то (это было в январе 1993 года) Бородин, приглашая меня принять участие в вечере “бывших инакомыслящих” в московском Доме журналистов, именовал меня моим настоящим именем — Михаил Петрович, теперь я почему-то стал для него Михаилом Ивановичем. Но это мелочь.

0

Ирина СТРЕЛКОВА • Страсти по классике (Наш современник N6 2004)

Ирина СТРЕЛКОВА

СТРАСТИ ПО КЛАССИКЕ

Десять лет спустя