Журнал Наш Современник №7 (2003)

Как ни травят это озеро, оно и сегодня настолько чистое, что жители прибрежных сел для самоваров черпают воду из него, а не из колодцев.

Недаром же русское выражение “душу вымыть” эстонцы переводят так: “Воды из Пейпси-ярви (Чудского озера) испить”...

* * *

Вот оно, озеро Чудь, блещет вдали, с высот Изборской твердыни в ясный день виднеется его слепящее серебро на границе окоема. То самое “нелюдимое море”, воспетое пушкинским другом Языковым, — недаром же местные рыбаки морем его и зовут. Его болотистые берега пронизаны протоками, где, скрытые осокой и камышом, просмоленные челноки пахнут так же, как кровли шатровые на псковских башнях, а земля под ногами дрожит-трясется за версту от воды, и русалочьими вздохами да щучьими всплесками озвучена тишь на плавучих островах, режущих кожу тугими стеблями...

С большой высоты оно, море из двух озер с теплым протоком Узменем посередине, похоже на скрипку или на гитару, но на обоих берегах Чуди звенят-играют прежде всего гусли — да, гусли! И русские ребята играют, держа в руках наследие Садко, и эстонцы, лишь зовут их по-разному. Гусли звончатые да яровчатые, гусли-самогуды — вот музыка Чудского озера. И это ль не чудо! И сегодня эта музыка выжила в краю, кровью истекшем, дотла спаленном в последнем германском нашествии, и она не раздавлена “тяжелым металлом” и прочими лавинами безродного и тупого озверения, которое накатилось на нас...

Звени, звени, Святая Русь!

Не замолкай, гусляр, над озером-Чудом...

* * *

А река Великая — вовсе не великая, как Волга или Днепр. Просто “великая” — значит “большая” в славянской речи; она, Великая, и впрямь самая широкая из всех рек, речек и речушек моего края. В нижнем течении, от Пскова, слившийся с водами Псковы-Плесковы прямой и светлый ее поток уходит к Озеру, смыкаясь с ним, как меч со щитом...

Каждый помнит какую-то русскую реку...

Так на чужбине начал некогда песнопение реке своего детства изгнанник, взявший себе сладкозвучно-сказочное имя — Сирин. Да, у каждого — своя Река. У меня — Великая. Она и на восходе жизни была для меня величавой водной стихией, и в последний мой час вспомнится мне не простой речкой, а — Рекой, прообразом любых великих рек, на которых я побывал — от Волги до Ганга.

Река моей Земли. Река-преданье, река-сказанье... Отцовская деревня — на ее берегу в среднем течении, далеко от города. Здесь по ней не ходят пароходы, ни даже моторки, хотя и глубина, и ширь здесь у нее достаточны. Там, впереди, на излучине, у села, где когда-то родилась будущая княгиня Ольга, — пороги, небольшие гранитные утесы закрывают путь любым судам, лишь малые лодки, чаще всего плоскодонки, скользят по чистой глади. И отражает она берега, и века, и людей — такая прозрачная, что глянешь в нее — и замрешь, пораженный: твое лицо — не на поверхности, а на самом дне, на глубине, и рыбешки шныряют сквозь тебя, и водоросли вьются в волосах...

А берега ее?! Лесные, луговые. Левый — пологий, низинный, пойменный, правый — крутой, боровой. Левый — в аире, в дягиле, в девясиле, в сонной осоке, в тугих купырях. Правый — в дикой смородине, малине и ежевике, в соснах и ветлах над самой водой...

Нет, ни словами, ни на холсте, ни нотами выразить невозможно тысяче­цветье разнотравья, тысячезвучие птичьего звона, уханья, свиста и щебета. Как передать переливы оттенков дурмана и аромат прибрежных полян, где малиновое пламя иван-чая перекликается с пряными вспышками мальвы лесной... Какое искусство способно поведать о сладости белых цветов нежгучей крапивы, о смешении запахов мяты, душицы и знойного духа гречихи в солнечный полдень. А вечером — свежесть скошенных лапчатых трав, от которых щекотно даже глазам.

Тысячезвучия, тысячецветия — тысячелетия...

* * *

Нет, не шестое чувство здесь необходимо, а какое-то новое искусство, какой-то новый мастер — и живописец, и летописец, и композитор в одном лице. Но мне искусство это неподвластно.

И все, что я могу сказать, сливается в два слова:

С В Я Т А Я 3 Е М Л Я.

Земля Словенских ключей.

Это — наша последняя Стена. И падет она лишь вместе с нами. Нет, не с жизнью тех, кто ныне живет на ней: мы вскоре сами ею станем, как все поколения наших предков. Она падет лишь тогда, когда во всех нас умрет, исчезнет, уничтожено будет то, что зовется Р о с с и е й. Чувство того, что мы — русский народ.

“Лишь остался один маленький лужок...”

“...И стало вдруг видно далеко во все концы света...” И стало вдруг видно, что с этой земли нам уходить — некуда. Она — это мы сами.

Еще звенят Словенские ключи...

г. Псков

Семен Борзунов • На огненной дуге (Наш современник N7 2003)

Семен БОРЗУНОВ,

полковник в отставке

НА ОГНЕННОЙ ДУГЕ

(Из записных книжек фронтового корреспондента)

Сейчас это далекая история. Давно, еще в сороковые годы прошлого века, происходили те события, о которых я хочу рассказать. Но прежде, хотя бы коротко, следует ввести современного читателя, особенно молодого, в обстановку тех лет.

В результате многолетних дискуссий и теоретических баталий честные и объективные историки мира, тщательно и глубоко изучив историю Второй мировой войны, пришли к логическому выводу, что главную и наиболее тяжелую её долю вынес советский народ и его вооруженное силы. Их выдающиеся успехи на фронтах Великой Отечественной войны решили судьбу не только нашей страны, но и всего человечества на многие десятилетия. Уже в битве под Москвой и Ленинградом осенью и зимой 1941 года был надломлен становой хребет мощной, технически оснащенной, имеющей большой опыт разбоя в европейских походах немецкой армии. В много­дневных героических боях за Сталинград советские войска положили начало коренному перелому в войне в пользу всей антигитлеровской коалиции государств.

Очередная выдающаяся битва войны произошла на обширных полях Курской дуги летом 1943 года.

С чего и как все началось

Как-то на очередной встрече с молодежью на крупнейшем белгородском заводе “Энергомаш” меня спросили:

— А откуда она взялась, эта Курская дуга?

— Из-под Воронежа! — не задумываясь ответил я.

Курская дуга и на самом деле, фигурально говоря, пошла от Воронежа, точнее — от боев за Воронеж и даже чуть раньше, когда зимой сорок третьего года Воронежский и Юго-Западный фронты перешли в наступление на Среднем и Верхнем Дону (Острогожско-Россошанская и Воронежско-Касторненская операции), чтобы помочь войскам, сражавшимся под Сталинградом и в Воронеже.

В самом начале февраля радиостанции Советского Союза принесли радостную весть: войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда. Был раздавлен последний очаг сопротивления врага в городе на Волге. Историческое сражение за Сталинград закончилось нашей победой. Это не могло не сказаться на успехах войск Воронежского фронта. Были разбиты венгерские, итальянские и немецкие дивизии, занимавшие оборону западнее Дона и составлявшие основные силы фашистской группы армии “Б”. Разгром основных сил этой мощной группировки войск привел к образованию в обороне противника двухсоткилометровой бреши, в которую устремились наши войска. Стало возможным дальнейшее наступление на двух операционных направ­лениях — курском и харьковском. Восьмого февраля 1943 года был освобожден Курск, а девятого — Белгород.

На моих глазах происходили эти события, о многих из них мне в то незабываемое время посчастливилось, что называется, по горячим следам рассказать на страницах газеты “За честь Родины” (Воронежский фронт), в которой я работал специальным корреспондентом с июля 1942 года и до конца войны. Вот почему все дни существования Курской дуги я постоянно находился в частях, действовавших в районе Белгорода. А все началось, повторяю, с зимы 43-го. На всю жизнь запомнились снежные бури, трескучие морозы и всюду на дорогах разбитая техника, трупы замерзших и в разных позах застывших фашистских солдат, колонны пленных и их злые, но запоздалые выкрики: “Гитлер капут!”…