Журнал Наш Современник №9 (2003)

Большевистская индустриализация, оказавшаяся на удивление затратной по человеческому критерию, в конечном счете вывела Россию из состава стран — держателей гигантских человеческих ресурсов. Вместо ожидаемых 550—600 млн человек к концу ХХ века в России в прежних имперских границах оставалось вдвое меньше, в новых границах — вчетверо меньше населения. Причем по своему социально-психологическому складу оставшиеся представляют тех самых горожан третьего-четвертого поколения, которые оказались способными внимать либеральным призывам дезертирства из промышленности. Социально-демографическая и социокультурная база массовой продуктивной экономики на сегодня оказалась существенно подорванной в России. И в этом отношении Россия не способна представить настоящую альтернативу виртуальному миру спекулятивной глобальной экономики.

Почему же Россия тем не менее остается главной мишенью глобальных разрушений, чего они в ней так опасаются? Ответ напрашивается один: они опасаются России как потенциального носителя протестной солидаристской этики, объединяющей слабых и гонимых всего мира. Русский человек в качестве до-, вне- и постэкономического не является “работником” в том смысле, в каком сегодня выступает аскетичный трудоголик-китаец, — он является с о ц и а л ь н ы м работником или носителем дефицитной с о ц и а л ь н о й р а б о т ы в нынешнем глобальном мире. Как известно, социальная работа в современном смысле слова связана с социальной реабилитацией и социальной помощью. Объективные масштабы этой работы в мире растут беспрецедентными темпами, ибо такими же темпами растет число экономически и социально не адаптированных, отступивших в бродяжничество, в наркоманию и алкоголизм, в нижние этажи теневой экономики и антиэкономики. Но наряду с обычными объектами социальной работы и адресатами социальной помощи мы сегодня встречаемся и с другими, глобальными продуктами новых социальных огораживаний. То глобальное перераспределение планетарных ресурсов, которое ныне инициировано странами победившего первого мира во главе с США, обещает нам появление сотен миллионов людей, согнанных с привычной территории, лишившихся привычных источников существования, равно как и оснований для самоуважения. Исторически новая форма нищеты, которая поджидает массу людей, не идет ни в какое сравнение с традиционной нищетой. Там речь шла о нищете привычной, нищете людей, которые ничего лучшего от рождения не знали. Здесь речь идет большей частью о нищете как социальной катастрофе, постигшей людей, знававших лучшие времена, имевших и неплохую работу, и социальный статус, и даже досуг, достаточный для повседневных игр и иронических стилизаций. “Кухонная оппозиция” советских времен объединяла именно таких ироников, которые, имея определенные базовые позиции и гарантии существования, в то же время ощущали свое интеллектуальное превосходство над власть предержащими и вооружались непобедимой иронией против догматически неповоротливого официального идеологического разума.

Обрушившаяся на этот недавно стремительно растущий класс носителей научно-технического модерна нищета, подорвав основы существования, подорвала и здоровый дух иронии, помогающий более слабым торжествовать над физически или политически сильнейшими. Уже не ирония, а отчаяние поселилось в душах новых бедных, преданных тем самым прогрессом, которому они отдали столько усилий и столько восторженности. Вдобавок ко всем бедам у них еще есть основание подозревать, что все случившееся с ними — не просто результат новой социальной стихии. Они чувствуют, что пришедшие к власти силы исполнены не только алчностью, но и идеологическим злорадством, что они что-то такое не простили своим жертвам и намерены не прощать и впредь. Идеология новых “реформ” несет следы этой мстительности, и несложный анализ достаточен, чтобы их выявить.

Во-первых, идеология реформ несет следы западного мщения Востоку, который недавно, в советское время, имел достаточно сил, чтобы пугать Запад не только военной мощью, но и потенциалами экономического и культурного роста. Этого бунта Востока “белый человек” не простил; признаками его злорадного реванша явно отмечена новая либеральная идеология. Во-вторых, идеология реформ несет следы откровенной русофобии: в нее явно внесли лепту люди, чувствительные к теме “русского бунта” или “русского реванша” в истории. Согласно презумпциям людей этого типа, русскому человеку положено было оставаться незадачливым традиционалистом с мотыгой или балалайкой в руках (в зависимости от того, в какой роли — трудовой или досугово-культурной — он выступает). Но чтобы в руках русского человека появились ракеты или средства наукоемкого производства, этого допускать никак не следовало. Соответствующие настроения выразил небезызвестный Альфред Кох в рассекреченном интервью: “Верхняя Вольта с ядерными ракетами” — такой увидели советскую Россию представители западного политического истеблишмента, и содержащаяся в данном определении несопоставимость терминов должна была быть снята: признаки Верхней Вольты оставить, признаки русского космизма — убрать. Отсюда и парадокс новейших “реформ”: почему-то пресловутый либеральный секвестр затронул в первую очередь не устаревшие производства и отрасли, как это следовало бы по логике модернизма, а как раз самые передовые, наукоемкие. Наконец, в идеологии реформ присутствует и мотив старого классового снобизма богатых, возмущенных социальными дерзаниями бедных — их идеологически оформленной мечтой о светлом будущем. Казалось бы, в наше время практически не осталось тех богатых, родословная которых дает право на аристократический снобизм. Но следует помнить, что такой снобизм как раз и является компенсаторной уловкой хамского сознания, возомнившего себя “панским”. Многочисленные первые буржуа, вооружаясь атрибутами престижного образа жизни, одновременно вооружаются и старым классовым снобизмом, вставая в позу “прекрасных и проклятых” Скотта Фицджеральда.

Таким образом, в развернувшейся гражданской войне идет спор не только о материальных ресурсах, незаконно приватизированных новым меньшинством в ущерб социальным перспективам большинства, — идет спор о человеческом достоинстве, о праве оказавшихся внизу на человеческое признание, оспоренное носителями нового расизма. Заново разоряемое большинство не только экспроприируется материально, но и репрессируется морально, неся на себе идеологически сфабрикованное клеймо социально не приспособленных, неприкасаемых. Если прежние бедные, объединенные идеологией Прогресса (в частности, в его левых, особо потакающих версиях), были преисполнены исторической надежды, выражающейся как в индивидуальном честолюбии “двужильных” и напористых, так и в коллективном революционном реванше, то новым бедным в качестве последнего утешения припасены виртуально-наркотические грезы, грозящие побегом из общества без возвращения. И поскольку новый расизм алчет богатств всей планеты, а большинство ее нынешних насельников ему не нужны ни в каком качестве — даже в качестве рабов, — то вопрос стоит так: либо история предложит незадачливому большинству новые эффективные способы социальной реабилитации, либо уделом большинства станет подпольное существование исчезающего вида. Речь идет об особой “популяции большинства” и угрожающей ему судьбе.

В этих условиях встает вопрос о специфической разновидности необходимого общественного времени — наряду с экономически необходимым временем материального производства. Прежде, в условиях стихийно высокой рождаемости, цивилизация получала необходимый человеческий материал в лице “бесплатно появляющихся” новых поколений. Отныне новые поколения уже не появляются бесплатно: стихийных демографических даров новый социум уже лишен. Мало того: даже сознательное стимулирование рождаемости дает все меньше результатов, ибо сегодня, кажется, уже нет тех материальных благ, которые современные индивидуалисты не готовы обменять на свое право жить только для себя. Но на демографическое стимулирование могут рассчитывать лишь те народы, правители которых сохранили патриотические сантименты: для того чтобы стимулировать рождаемость в данной социальной среде, эту среду надо считать своей, возлагать на нее свои надежды. Отношение нынешних реформаторов к своему народу явно не таково; сама идеология реформ питается откровенной этнофобией — страхом и ненавистью к среде, зараженной “генами традиционализма”. Отчаяние и социальная неуверенность внизу, плохо скрываемое человеконенавистничество вверху — это сочетание дает мало надежд на благодетельные действия демографической стихии, в давние времена действительно не раз спасавшей человеческую историю. Новая демография должна будет питаться не столько родительской любовью к собственным новорожденным, сколько немыслимыми в сегодняшнем климате общественными авансами доверия к тем, кто сейчас стремительно опускается и деградирует.

Ни одна из светских идеологий современности (не говоря уже о либерализме, который ставит экономическую целесообразность выше всех социальных и моральных критериев) не способна реабилитировать новых бедняков. Дело в том, что даже прежние, “гуманные” светские идеологии замешены если не на экономическом, то на историческом расчете: они делают ставку на исторически перспективные классы, способные не тормозить, а двигать прогресс. Только христианство возлюбило тех, кому носители светской морали отказали в сочувствии. Оно возлюбило б е з н а д е ж н ы х и тем самым совершило чудо: безнадежные стали носителями новой человеческой надежды. Сегодня требуется аналогичный поворот: от любви по прогрессивному, “модернизационному” расчету, от ставки на наиболее адаптированных перейти к любви к неадаптированным и на них возложить миссию. Миссия милосердия, если оно подлинно, рождает в среде тех, к кому она обращена, носителей новой перспективы и нежданных альтернатив. Спасенный наркоман может стать спасителем, которому дано больше, нежели холодным профессионалам медицинской реабилитации. Спасенный бомж может стать истовым социальным работником, спасенный преступник — проповедником, несущим спасительное слово арестантам. Масштабы нового социального бедствия, касающегося “порчи человека”, ныне достигли такого уровня, что ставят вопрос о планетарных судьбах хомо сапиенс. Самое зловещее состоит в том, что это человеческое падение происходит на глазах заинтересованных наблюдателей — расистов глобального мира, уже задавшихся вопросом — куда девать лишних людей планеты. Если лишние зарекомендуют себя при этом еще и в качестве носителей опасного девиантного поведения, у сторонников нового геноцида будут развязаны руки — они наденут на себя личину спасителей цивилизации от новых варваров. Чтобы избежать нового геноцида, человечеству понадобятся новые источники гуманистического вдохновения, уже иссякшие в среде носителей рационализированного светского сознания. Время требует появления нового вида общественного производства — социального, специально обращенного на человека. Социальная реабилитация, как и социальная защита, перестают быть чем-то вспомогательным, лишь дополняющим магистральные направления общественной практики. Объективно растет, причем невиданными темпами, социально необходимое время, потребное для реабилитации социально потерпевших и деградирующих. В морально-психологическом отношении это оправдано тем, что в данном случае речь идет не о собственной вине потерпевших людей или об особенностях их биографии, а о свалившихся на них последствиях новых огораживаний, называемых рыночными реформами. Огораживателей развелось много, и они достаточно стимулируются экономически и политически, тогда как носителей реабилитационно-спасательной миссии в отношении терпящего большинства явно не хватает. Носителям миссии спасения ныне требуется больше, чем прежний исторический оптимизм, — требуется христианская любовь. Прежние миссии революционного спасения осуществлялись в горизонте восходящей истории — “кто был ничем, тот станет всем”. Ныне горизонт иной: спасать надо не только исторически перспективных, разглядывая в них черты будущего исторического авангарда, но и неперспективных. Для этого надо увидеть в них уже не авангардно-классовые, а просто человеческие черты. Не всякая культурная традиция формирует эту способность. И здесь надо сказать о русской духовной традиции.

Да, Россия уже вряд ли может стать сверхдержавой, объединяющей перспективных и могущественных. На это в мире даже помимо Америки претендентов окажется достаточно. Но сверхдержавой неперспективных, достойных одной только человеческой жалости и сострадания, способна стать только Россия. Ее духовная, ее литературная традиция являются залогом этого. Одно дело — геополитическая борьба за пространство, в которой могут участвовать более или менее равновеликие государственные силы и коалиции. Другое дело — борьба за судьбу неприкаянных и нуждающихся в социальной реабилитации. Здесь требуется сверхдержавность особого рода. Требуется подняться над национальным эгоизмом, то есть стать особой империей, открытой “нищим духом”. Требуется подняться выше критериев морали успеха, ныне безжалостно отметающей тех, кто обнаруживает признаки социальной неадаптированности. В свое время Америка заявила о себе как империя, куда со всех концов света стекались искатели успеха и “джентльмены удачи”. Так образовался один из полюсов современного мира — полюс неугомонно напористых и неумолимо прагматичных. В современном мире стремительно образуется и другой полюс — неудачливых и незадачливых, отлученных новой либеральной церковью. Сегодня они ищут поле своей идентификации, свое отечество, свою сверхдержаву, от которой требуется, чтобы она не уступала по некоторым критериям сверхдержаве, находящейся на противоположном полюсе. Кроме России такой сверхдержавы в мире нет. Свое сакральное отечество неприкаянные жертвы глобализации могут найти только в ней.

Россия по недоразумению не раз пыталась соревноваться с первым миром по его собственным критериям успеха и могущества. Но это — не ее призвание. Она призвана создать свое пространство “нищих духом”, в котором суждено обрести человеческое достоинство всем тем, кому первый мир и первая сверхдержава в нем окончательно отказали. И чем большего успеха достигают глобалисты в своем стремлении сегрегировать людей и огородить пространство, где царит мораль успеха, от людей, отмеченных печатью неуспеха, чем больше последних в мире, тем шире социальная база русскости, база русской идеи. В этом смысле русская идея отнюдь не национальная — это идея всемирной империи новых бедняков, новых неудачников, новых изгоев мира сего. Это новая держава появляется в особом, надматериальном, метафизическом пространстве. Прежде чем Россия сумеет практически принять, помочь, обустроить неприкаянных мира сего, их окормляет дух русской культуры, принципиально обращенный к неудачникам.

Лукавят либеральные господа, когда обвиняют русскую традицию в потакании “культуре пособий”. Это обвинение имело бы смысл, если бы целью нового либерального порядка была социальная реабилитация неприспособленных, направление их на стезю успеха. Но в пространстве, захваченном современными либералами, возобладал антропологический пессимизм: неприспособленные в большинстве своем признаны неперевоспитуемыми и неисправимыми. Реальная перспектива, которую им готовит новый мировой порядок, — выталкивание в резервации и тихий экономический геноцид. В этих условиях русская духовная традиция — традиция сострадательности — на самом деле препятствует не либеральному перевоспитанию большинства, которое отныне уже не планируется элитой, а угрозе геноцида, нависшей над этим морем новой нищеты и неприкаянности. Лицемерие либерализма, сетующего на русское потакание неприспособленности, — это лицемерие палача, у которого хотят отнять жертву: не для перевоспитания он требует ее голову.

Сегодня уже ясно: если неприспособленные мира сего хотят спастись, у них должна быть своя сверхдержава, и этой сверхдержавой может стать только Россия. Китай, Индия, другие гиганты Евразии в будущем могут соревноваться с нынешним мировым гегемоном по критериям державной мощи и геополитическим амбициям. Нет претендентов на другую альтернативу: на роль страны — убежища слабых, которым все инстанции мира сего, кажется, успели отказать. Только великая русская духовная традиция обещает сохранение этой христианской миссии. Как только все неприспособленное большинство планеты заново уяснит себе, что, кроме России, у него нет надежды — все остальные предпочитают любить сильных и дружить по расчету, — заказ на ее роль о с о б о й с в е р х д е р ж а в ы будет сформирован.