Журнал «Вокруг Света» №04 за 1971 год
Шрифт:
— Доктор, она хромает! — раздавалось у нашего окна вечером, часов в семь, когда мы уже успевали задать нашим лошадям последний корм, а клерк только возвращался со службы и садился в седло.
— Ничего подобного, — доктор, устроившись у телевизора, даже головы к окну не поворачивал.
Доктор успел здесь показать, насколько понимает он в лошадях, и всадник, успокоенный, сразу пропадал за окном. Впрочем, однажды сосед сделался настойчивее.
— Доктор, доктор, по-моему, она жереба!
— Могу произвести ректальный анализ, — прозвучало из полутемной комнаты между двумя выстрелами с экрана.
— Нет, что вы, доктор! Зачем же так серьезно? Вы просто посмотрите, очень прошу вас!
— На пятом месяце.
Диагноз, повисший, так сказать, в воздухе, новоявленный ковбой принял с такой же почтительностью, с какой выслушивал чувствительные наставления Томаса: «Как сидишь? Почему сидишь как кот на заборе? Ты в ковбойском седле или на манеже?»
Держал ковбойскую лошадь еще один наш новый знакомый — паренек Фред, лицо тоже в некотором роде характерное, причем не только в связи с ковбоями и Америкой. Фред для меня завершил целую галерею лиц, первое из которых увидел я еще в нашем порту, в Мурманске, где начинали мы свой трансатлантический рейс, ждали парохода и постоянно слышали: «Начальник порта сказал... Начальник порта приказал...» — и, конечно, рисовали себе некий облик в соответствии со словами «начальник порта». В последний день перед отплытием, прежде чем «отдать концы», пошли мы к начальнику сказать «спасибо» за все его авторитетные распоряжения, но вместо «спасибо» у меня отвисла челюсть: кому говорить-то? Вместо «начальчника» перед нами был мальчик! То есть мальчиком выглядел этот человек, молодой несоизмеримо с делом, ему подвластным.
Мы погрузились на пароход и вышли в открытое море. Покачивало. Я получил разрешение посмотреть мостик, и тут же меня встретил просто ребенок, третий помощник капитана, которому вахта выпадала, как нарочно, ночью. Розовые лица у кормила власти или у руля океанского судна заставляли меня, звавшегося молодым, чувствовать себя каким-то обветшавшим праотцем. Я взял себе за правило, как тень отца Гамлета, являться на мостик за полночь.
Филиппок — именем толстовского мальчика я называл нашего штурмана, потому что, как вы помните, Филиппок носил отцовскую шапку, налезавшую ему на уши, а штурману, мне казалось, велика капитанская фуражка, — Филиппок, совсем один на мостике, вел во мраке океана гигантский корабль. Он смотрит в бинокль. Он говорит в рупор. Шелестит лоцией.
Если я поднимался на мостик раньше, к девяти, штурман Филиппок как раз в это время проверял по первым, только что выступившим звездам наше положение в океане и выглядел особенно маленьким: на ветру, на открытой площадке, среди вечных валов худенькая фигурка с ушами, оттопыренными великоватой фуражкой, орудуя какой-то помесью подзорной трубы с циркулем и линейкой, ловит огромную мерцающую звезду и обращается ко мне:
— Хотите Венеру посмотреть?
«О, — думал я в ответ, — как монументально пошел бы я ко дну, если бы мне поручили вести дело подобного размера!» Я спросил у капитана: что же это, младенец, да еще по ночам, руководит нашим кораблем? Капитан ответил: «Штурман. Давно плавает». Давно?! Наверное, в этот морской стаж входят и мокрые пеленки.
Наконец, Фред. В нем, кроме детства, было еще специфически американское соединение ребячливости со зрелой деловитостью. Отец его был строитель-монтажник. Сам Фред учился в восьмом классе, а кроме того, как и многие его сверстники, подрабатывал — на ферме у Томаса. Он скопил денег, купил телку. Сама по себе телка была ему ни к чему, просто денег хватило как раз на телку. Фред повез ее в город, показал на выставке, взял приз, продал. Скопил еще денег и купил лошадь. Скажете: «Чичиков!» Какой же Чичиков, когда он под широкой шляпой, в седле и с лассо в
руках — Фенимор Купер! Гарри Купер! Именно так и смотрели на него местные девчонки.Фред был выделен Томасом нам в помощь, а лишние руки требовались — рысаки наши за долгую дорогу несколько одичали, хотя в Москве они прошли руки мастера-наездника, который сам, однако, отправиться за океан не мог: его ждали большие призовые гастроли в Париже. После того как без тренировок протянулось почти два месяца, лошадей нужно было готовить к троечной езде фактически заново и каждую отдельно. Они стали подхватывать на унос, бояться всякой тени или же делать вид, как умеют это делать лошади, что боятся. Как их переубедить?
Фред садился верхом на одну пристяжную, я на другую, доктор делал кореннику индивидуальную проездку в экипаже. Так готовились мы к публичному выезду. Множество беспокойств владело нами: будущая толпа, крик, вспышки магния...
...Гужи были, конечно, слабоваты, дуга чуть кренилась на сторону, поводки уздечек оказались пристегнуты не совсем правильно, но светило солнце, коренник нес шею картинно, по-лебединому, пристяжные кипели, медвежья полость сверкала, бубенцы мягко перезванивались, и ярким пятном мы играли по полю: «словно серые лилии на зеленом лугу», — как на другой день писали газеты.
А на обычной утренней проездке лошади, чего-то напугавшись, все-таки однажды понесли. Место было очень уж неподходящее: тут же кипело шоссе. Левая вожжа запуталась и оборвалась. Некоторое время я тянул вожжи на себя, почти лежа навзничь, но тут лопнул гуж, качнулась дуга, и коренник фактически освободился от упряжки. Долго ли можно держать лошадь на одних вожжах? Раздался удар, толчок, экипаж черкнул землю, я вылетел, а надо мной, как в приключенческом фильме, пронеслись лошади.
Откуда-то возник черный стремительный автомобиль с надписью-молнией «Шериф» и с ревом понесся наперерез общему потоку и лошадям. Все, кто только был на ферме, очутились верхами и тоже полетели стремглав, соперничая с машинами. Но всех опередил Фред, наш приятель-школьник. Он поставил «додж» поперек шоссе, наши лошади, волоча за собой остатки экипажа, оторвали у него крыло, но все-таки замедлили ход, и тут же один из всадников, спешившись, повис у них на удилах.
Лежа на обочине, я наконец-то почувствовал ту непосредственность перехода от пафоса к иронии, какая заключена в гоголевской тройке, а я, заучив хрестоматийные строки со школьных лет наизусть, не мог, в сущности, этого понять: «И сам летишь, и все летит...»
Позднее, когда происшествие превратилось в рассказы о том, как, кто и куда бросился на помощь, я спросил Фреда, что скажет его отец про искалеченный автомобиль.
— Да, — отвечал Фред, — что-нибудь такое он скажет. Ведь он у меня наполовину валлиец, наполовину ирландец. Представляете себе, что за смесь!
И правда, дня два мы потом Фреда на ферме не видели...
Через несколько дней мы прибыли в вотчину ковбоев — Техас, в городок Форт-Уорт, на большую выставку скота, по случаю которой здесь же, на исконной земле индейцев-команчей, проходило родео, состязание ковбоев. Все были в шляпах с широкими полями, все верхом, все в кожаных брюках, словом, это был мир, сошедший со страниц самых головокружительных книг юности и в то же время абсолютно взрослый, серьезный мир.
Каждый всадник, каждая поза, всякая деталь сбруи или костюма, невольно подмеченная, пока мы бродили по двору, вокруг загонов и по конюшням, действовала сразу и сильно. Она была представительна, если можно так выразиться. Иначе говоря, одна поза или случайная деталь показывала весь этот мир, самый смак этого мира. Естественно, люди не позировали нам специально. Они занимались лошадьми, готовили их, мыли, чистили или же пробовали верхом разные приемы.