Журнал «Вокруг Света» №04 за 2010 год

Я произнес «Робертспорт», наверное, раз двадцать, но таксисты только пожимали плечами. Это озадачивало. Когда-то Робертспорт был цветущим курортным городом. Во время Второй мировой в нем находилась союзническая авиабаза. Местные не могли о ней не знать. Мне же было интересно, что там теперь.

Машина с деревянной табличкой «R. Port» на крыше попалась мне на глаза случайно. «Робертспорт?» — спросил я. Водитель отрицательно покачал головой. Я снял с крыши деревянную табличку и ткнул в нее пальцем. «Рабспо?» — удивленно переспросил водитель. Я кивнул. Это был местный английский — либерийцы в окончаниях слов проглатывают целые слоги.

Заглянул в салон. Сзади сидели четыре женщины, впереди, на пассажирском кресле — полицейский. Я уже успел столкнуться с тем, что в Монровии два пассажира на переднем сиденье считалось нормой, а за городом — грубым нарушением, и полицейские на блокпостах останавливали такие машины в первую очередь.

«Мест нет», — сказал я, но водитель уже швырнул мой рюкзак в багажник. Полицейский подвинулся, освобождая половину сиденья. «Не беспокойся, — сказал он. — Кто создает правила, тот их и нарушает».

Разбрасывая колесами грязь и объезжая торговцев, машина выбралась на щербатый асфальт. Мы выехали из Дуалы, вместо обшарпанных бетонных домов вдоль дороги потянулись невысокие деревья. Асфальт скоро кончился, машина свернула на грунтовку. По дну заколотили мелкие камни, за нами вытянулся шлейф красной пыли.

«Держись, — сказал водитель. — Такая дорога будет до самого Рабспо. А куда тебе там нужно?» — «Все равно, — сказал я. — На станцию. Или на рынок». Водитель удивленно посмотрел на меня. «Там больше нет ни рынка, ни станции, — сказал он. — Там нет почти ничего. Только океан». — «Тогда высадите меня на центральной улице, — сказал я. — Там ведь есть центральная улица?»

Жак Поль Кляйн успешно провел миротворческую операцию ООН. Но после военная работа органи зации оказалась малоэффективной

Спустя два часа машина остановилась на пустом перекрестке. Вдоль улицы тянулись полуразрушенные одноэтажные дома. Одни были заколочены, в других еще жили люди — явно без электричества и водопровода. Сушилось развешенное на кустах белье, возились дети. «Ну вот, это и есть Рабспо», — сказал водитель. «Когда захочешь вернуться в Монровию, приходи сюда. — Полицейский приподнял на прощание кепку. — Через этот перекресток проезжают все машины».

То, что осталось от центральной улицы Робертспорта, я прошел за десять минут. Люди у полуразрушенных домов провожали меня недоверчивыми взглядами. Наконец утрамбованную дорожную грязь сменил песок, и впереди блеснул океан. Здесь стояли хибары из ржавого листового железа с песчаным полом и занавесками вместо дверей. На многих белой краской прямо по ржавчине был нарисован крест.

Я вышел на огромный безлюдный пляж с рыбацкими лодками у кромки прибоя. Серое от океанской воды дерево кое-где было выкрашено в яркие цвета: желтый, синий и красный. Рядом лежали сети. Из песка торчали короткие весла.

У одной из лодок возился мужчина, по его спине стекал пот. Лодка была старая: вся залатанная резиной от старых покрышек и кусками синтетических мешков, в которые фасуют рис и сахар.

«Ты из гуманитарной организации?» — спросил мужчина, его звали Филип. Я отрицательно помотал головой.

«А я думал, ты из гуманитарной организации. Они обещали наладить у нас водопровод и пропали». — «А как же вы обходитесь?» — «Мы ходим за водой туда». Он показал рукой на невысокую зеленую гору. «А где рыбаки?» — спросил я. «В основном сидят без дела, — сказал Филип. — Многие лодки продали. До войны купить рыбу мог кто угодно, а сейчас у людей нет денег даже на рис». Это было глупо, но все же я спросил: «А правительство?» Филип махнул рукой: «Кто-то надеется на Бога, но никто на правительство. — Он взял в руки тряпку. — Я давно хочу бросить это занятие, — сказал он и принялся мочить и выжимать тряпки, удаляя из лодки смешанную с песком воду. — Мне сорок три, а жене двадцать восемь. Но так ведь бывает». Его голос гулко отдавался в деревянных бортах.

Либерийский доллар неустойчив, и местное население старается держать все свои сбережения в американской валюте. В Монровии множество обменных пунктов, и почти во всех обычные вывески заменяют изображения американских купюр в лубочном стиле

«Если хочешь вернуться в Монровию сегодня, нужно поспешить: последняя машина уйдет через час». — «Наверное, мне нужно найти отель», — сказал я. Филип засмеялся и хлопнул меня по плечу. «Все отели закрылись еще до войны, — сказал он. — Но если хочешь, можешь остановиться у меня».

Я кивнул. Солнце быстро скатывалось за зеленую гору. Филип в последний раз выжал тряпку. «Течет, но приходится ее беречь. Новая стоит 250 долларов, у меня нет таких денег».

Когда мы подошли к дому, уже успело стемнеть. Это был такой же дом, как у всех: ржавые стены, белый крест и песчаный пол. Заменявшая дверь занавеска колыхнулась, и навстречу нам вышла тонкая женщина в застиранном клетчатом платье. «Моя жена», — сказал Филип.

Внутри на самодельном столе горела керосиновая лампа — бутылка с фитилем. В углу на сбитой постели лежала маленькая девочка. Ее глаза были открыты, но она не смотрела на нас. На висках блестел пот. «Это Рози», — сказал Филип. Рози чуть шевельнулась, повернула голову и издала едва слышный звук. «Это она с нами здоровается», — улыбнулся Филип. Скрестив руки и обхватив себя за плечи, женщина Вид на африканский буш из окна госпиталя города Боми, некогда одного из лучших в стране. Сегодня он представляет собой печальное зрелище смотрела в пол. «Рози болеет уже пятый день, — сказал Филип. — Вчера ей стало совсем плохо».

Потом мы ели рис. Филип скатывал его рукой в плотные шарики и отправлял в рот. Жена поставила рядом с Рози тарелку, положила руку на лоб дочери. Та заворочалась, скинула руку. «Пора ложиться», — сказал Филип жене. Та кивнула, ушла во двор, послышался звон споласкиваемой посуды.

Под утро Рози умерла. Кто-то из соседей принес большой мешок из-под риса. Филип взял девочку на руки, поправил ей волосы и обернул в мешок, как в саван.

Наверное, нужно было проститься, но я ушел, не прощаясь — немного постоял в дверях и двинулся в сторону океана.

Фото Тима А. Хетрингтона

Алексей Смирнов

Война дворцам

Детройт — единственный из современных городов, который пытается продавать свои развалины Голливуду в качестве фона для различного рода антиутопий и мрачных сцен преступлений. И, пожалуй, единственный город мира, который обязан своими руинами не военным конфликтам, а экономическим и социальным катаклизмам.

По обилию руин с Детройтом трудно конкурировать — в нем примерно 80 000 полуразрушенных и заброшенных зданий. В центре города стоят пустые небоскребы с выбитыми стеклами. Их не сносят главным образом потому, что у города на это нет денег. Кроме того, некоторые владельцы зданий предпочитают сохранять ветхие постройки в надежде, что земля в центре рано или поздно подорожает. Что касается преступности, то когда одного кандидата в мэры попросили объяснить, почему в Детройте в последние годы сокращается число убийств, тот мрачно ответил: «Просто больше некого убивать».