Журнал «Вокруг Света» №05 за 1975 год

Горы прятали благородного разбойника Яношика и его дружину, горы дали укрытие партизанам, в горах запылало пламя восстания.

...Вечером в горах запылали костры. Здесь я и записал рассказ бывшего партизана, подполковника Юрая Комлоша.

После войны я остался служить в армии. Шло время, понемногу стали отходить в область воспоминаний партизанские годы.

И вдруг — через три года после освобождения — война неожиданно напомнила о себе. В сорок восьмом, когда я был уже капитаном, мне позвонил один товарищ по партизанскому отряду.

— Ты знаешь, — говорит, — Лацко Комарек здесь. Сможешь приехать?

Я кричу в трубку:

— С ума ты сошел, что ли? Ведь Лацко погиб, когда мы прорывались на Ондавскую верховину!

— Так-то оно так, но только он здесь. Долго объяснять, ты приезжай побыстрее...

...С Ладиславом Комареком мы начинали наш партизанский путь вместе. Он был постарше меня и дезертировал из марионеточной армии. А мне тогда было 17 лет, и я ходил в гимназию. Осенью 1942 года приехал из города и пошел за грибами. Возвращаясь из лесу, встретил трех незнакомых парней. Это были русские: Костя, Дмитрий и еще Сергей. Спросили меня, откуда я, а потом сказали, что хотели бы поговорить с отцом. Договорились, что вечером в десятом часу они придут, постучат в окно и на вопрос: «Кто там?», ответят по-русски: «Это дядя». Вот так мы и познакомились. Они скрывались в горах, а мы давали им продукты, одежду... Московское радио они к нам приходили слушать. Я для них собирал информацию у нас и в соседних деревнях

Русские поселились в одной из хижин, которые ставят в лесу, когда жгут древесный уголь. В Сланских горах жгли уголь испокон веку, так что дыма всегда было хоть отбавляй. И разобрать, какой был партизанский, а какой уголь-щицкий, было очень трудно. Те трое, которых я встретил в лесу, были офицерами Красной Армии. Они бежали из лагеря и шли к своим на восток. В наших краях им удалось наладить контакт с подпольной партийной организацией, и наши товарищи попросили их помочь организовать партизанское движение. В то время шла битва за Сталинград, и путь на фронт был бы для них очень долгим. Здесь же они могли начать воевать сразу.

Когда отряд начал разрастаться, мы основали базу у нашей деревни Пётровце. На холме соорудили наблюдательный пункт, с которого была видна вся долина. Наше соединение стало сильным партизанским отрядом. С трех советских парней, которых я в 1942 году встретил в лесу, к моменту восстания начался отряд в четыреста шестьдесят человек, а в конце августа воевало уже две тысячи пятьсот партизан. Первым большим заданием, полученным отрядом, было перерезать военный телефонный кабель Берлин — Варшава — Белград. Наши ребята избрали для удара место, где немцы, полагаясь на природную недоступность, не держали сильной охраны. Связь между немецким генеральным штабом и войсками на Балканском полуострове оказалась надолго нарушенной. Это задание выполняли еще без меня — я был работником глубокой разведки, которой руководил непосредственно штаб отряда, и многие ребята меня вначале не знали. Во всех приказах и отец и я фигурировали только под кличкой — для сохранения тайны. Потом дома стало опасно, и командование приказало нам перебраться в горы. Это случилось буквально за два дня до самого нашего тяжелого боя в сентябре 1944 года. Нас тогда окружили эсэсовцы.

Сто восьмая механизированная дивизия СС насчитывала от девяти до одиннадцати тысяч человек. К тому же она была усилена двумя полками коллаборантов, двумя батальонами танков «тигр» и самоходными орудиями. Итого: 15 тысяч человек, поддерживаемых тяжелой техникой. Нам помогли горы. После одиннадцатичасового боя наш отряд стянулся в расположение лагеря. Но пришла ночь, и немцы предпочли из гор уйти, оставив только усиленную охрану у выхода из долины. Штаб решил, что часть людей отвлечет врага перестрелкой, а другие ударят по немцам и прорвут окружение. Семьсот добровольцев пошли в атаку и проложили путь остальным. Эта группа — и я среди них — потом после трехдневных тяжёлых боев прошла на Ондавскую верховину, где соединилась с наступающей Советской Армией. Остальные бойцы, которые прорвались через окружение, ушли в партизанские отряды средней Словакии.

После того как немцы накрыли лес минометами, погибло очень много народу. Некоторых не удалось опознать, но в смерти Лацко Комарека все мы были уверены: нашли его мундир с документами, насквозь пробитый и окровавленный.

Когда мы грузили раненых на советские транспортные самолеты (уже на Ондавской верховине), не было возможности опознать каждого. Отправляли только самых тяжелораненых, и вряд ли кто из них мог сказать хоть слово о том, кто он и откуда. Но Комарека точно не было среди тех людей, которых я таскал в самолеты.

И тут вдруг этот телефонный звонок. Я ничего не мог понять...

...Через полчаса я уже входил в помещение Союза антифашистских борцов. Какой-то человек сидел спиной к окну, и я не мог разглядеть черты его лица. Но, когда он поднялся и вышел на середину комнаты, я узнал его. То был Лацко, изможденный, седой и однорукий.

— Лацко! — я бросился к нему. — Ты живой! Как я рад!

Тысячи вопросов душили меня, но человек с удивлением глядел на меня и тихо произнес по-русски:

— Не понимаю...

...Очнулся Ладислав Комарек в госпитале где-то в Поволжье, через много дней после того, как его привезли на самолете. Но «очнулся» — еще не значит «пришел в себя». Он не мог говорить, лишь слабо стонал, не мог ни пить, ни есть, и состояние это длилось вечность. И когда стало ясно, что жизнь раненого спасена, оказалось, что он потерял память. Он не мог говорить, не знал, как его зовут, откуда он, что с ним произошло. Его учили всему заново. В госпитале, куда он попал, наших раненых почти не было, и никому в голову не пришло, что он словак. В войну, говорят, были случаи, когда не удавалось установить личность человека, полностью утратившего память. Ему выдавали новые документы, и человек начинал жить как бы заново, лишенный прошлого.

С Комареком, по счастью, судьба обошлась иначе. Когда — уже выздоравливая — гулял он по госпитальному саду, кинулся к нему какой-то здоровенный парень и ну его обнимать-тормошить. Комарек его, естественно, не узнал и пытался из объятий вырваться. Но малый оказался настойчивым. Это был русский связист, приданный в 1944-м нашему отряду; после демобилизации он вернулся в родные места, зашел в госпиталь проведать земляка и наткнулся на Лацко.

Так установили личность Комарека и стали готовить его к отправке на родину. И так он оказался в комнате, где сидел наш товарищ — секретарь отделения Союза антифашистских борцов, а мы стояли и не знали, что делать...

Сначала Комарека отправили в санаторий — подлечиться, обследоваться. Психиатр, который его смотрел, объяснил нам, что возвращение памяти возможно — для этого необходим снова шок и желательно в той же обстановке, где произошла катастрофа. И лучше всего в Татры отправиться, ведь, как у нас говорят, «в любой беде словаку Татры помогут».

Посоветовались мы и решили: пройти с Лацко Комареком по местам в горах, где воевал наш отряд. Мое командование нам пошло навстречу, машину дали, и отправились мы с Лацко в Сланские горы. Комареку объяснили, в чем дело, но был он все же слаб, в машине засыпал и, видно, ничего вспомнить не мог.

Крестьяне в деревнях, где мы проходили, слыша, что мы говорим по-русски, спрашивали:

— Чо то сте за людя? Одкяль сте?

Мне не хотелось вдаваться в подробности, и я объяснял, что советский, мол, товарищ, воевал с нами, теперь хочет посмотреть на места боев. По лицу Комарека было видно, что

он силится понять, о чем разговор, но не очень разбирает. Какие-то, видно, воспоминания смутно бродят в его голове, но только никак он не может их уцепить.

От нашей деревни мы пошли пешком. Дошли до поляны, где база наша была. Смотрю я на Лацко: стоит, по лицу крупные капли пота текут — и ни в какую...