Журнал «Вокруг Света» №05 за 1984 год
Шрифт:
О Нью-Йорке рассказывать непросто. Трудно найти выверенные слова, которые точно передали бы концентрацию человеческого отчаяния, заплеванность Гарлема и... «вечный праздник» центрального Манхэттена с залитой разноцветной рекламой Таймс-сквер. Этот «супергород», этот американский вариант «нового Вавилона» может показаться красивым и теплым, а через день — уродливым и холодным, городом-космополитом, упирающимся в небо, и вместе с тем — городом-провинциалом, если под провинциализмом в данном случае понимать безмерную далекость от перипетий международного человеческого бытия. Впрочем, последнее — отнюдь не монополия Нью-Йорка, а традиционное, как яблочный пирог, «блюдо» местной жизни, порождение абсурдного американского шовинизма. И хотя «не нью-йоркские» американцы неизменно и старательно
Оказавшись на Парк-авеню — широком бульваре с наимоднейшими клубами и домами ультрасовременной архитектуры, где сосредоточена нетитулованная знать,— явственно убеждаешься, насколько прав и точен был А. М. Горький, воскликнувший: «В Америке жизнь видишь правильно только с горы золота». А отойдешь в сторону, и в пятнадцати минутах ходьбы, где-нибудь на пересечении 43-й улицы и Первой авеню, оказываешься в компании «людей улицы» — общественного балласта, горожан без имени, возраста, семьи, дома. Жизнь этих людей — а таких миллионы — сводится к борьбе за первозданную конкретность — вроде хлеба, немудреной одежды. Они не участвуют в «празднике», катящемся огненной рекой по центральным нью-йоркским авеню и площадям.
«Сверхгород» Нью-Йорк несется мимо, мимо... Автомобильная пробка, убийство, парад, сирены пожарных машин, столпотворение модников на Пятой авеню — улице самых дорогих в стране магазинов. Блистает огнями Бродвей — «центр ночной жизни США».
На авеню Америкас тонешь в людском водовороте. То на одном, то на другом перекрестке встречаешь молодых ребят, которые, играя на саксофонах, гитарах, скрипках, банджо, развлекают прохожих незамысловатыми мелодиями в надежде заработать хоть какую-нибудь мелочь. Глаз безошибочно фиксирует: их, «людей улицы», стало за три года намного больше.
Яркими пятнами выделяются зонты, водруженные над маленькими кухоньками-тележками. Привалившись спиной к стене дома, бородач отхлебывает вино из бутылки, упрятанной в бумажный пакет. Товарищу бородача уже не до норм морали — стиснув руками такой же пакет, он распластался поперек тротуара, вынуждая народ обходить или переступать через его недвижное тело.
У гигантского здания «Тайм-Лайф» каждый день — утром ли, вечером ли — можно видеть трагическую фигуру негра в черных очках, у ног его покорно лежит бело-рыжая собака. Похоже, негр стоит здесь месяцами. На груди — картонка с надписью: «Я слеп. Купите у меня авторучку — помогите выжить». То ли он стал давно привычен, то ли авторучка стоит дороже его жизни, но только прохожие спешат мимо, равнодушно огибая эту человеческую «достопримечательность».
На Таймс-сквер, напротив пентагоновского пункта по набору добровольцев в вооруженные силы, танцуют шестеро ребят-негров. Они творят чудеса пластики, изгибаясь, словно гуттаперчевые, под одобрительные возгласы собравшейся толпы. Не дожидаясь конца очередного акробатического танца, большая часть зевак уплывает восвояси, чтобы избежать пускаемой по кругу шляпы. Замечательно гибкие танцоры, подавляя явное разочарование, продолжают изгибаться как заведенные — может быть, через полчаса, через час повезет больше...
Вечером на угол 36-й улицы и Первой авеню приходят три бездомных негра, облюбовавших это место для ночлега. Когда я проходил мимо, мне пояснили, что это — ветераны вьетнамской войны, потерявшие работу...
На якоре жестокости
Большая, литров на пять, банка с широким горлом опутана цепями. «Без вашей помощи бездомным Нью-Йорка останется только одно — погибнуть»,— гласит написанный от руки плакатик, подсунутый краешком под банку. «Заботиться — значит делиться»,— самаритянски наставляет безразличных прохожих другой листок. На дне банки лежит мелочь, ее долларов на десять, не больше. День догорает, и шансы на большой улов тают, растворяясь в надвигающейся ночи.
— Неудачный день? — спросил я у бородатого парня, восседавшего за столом с книгой в руках.
—
Да, не очень-то везет сегодня. Вчера, нет, позавчера дело двигалось лучше,— ответил он, внимательно окинув меня взглядом.— А почему цепи? Это что — символ?
— Если хотите, да. Наши бездомные, безработные прикованы цепями ко дну общества. Они словно на якоре, имя которому — человеческая жестокость, безразличие,— как по писаному сказал он.
Разговорились. Донни Хьюстон трудится в одной из религиозных благотворительных организаций Нью-Йорка, пытающейся решить неразрешимую задачу — облегчить участь тех, кто потерпел крах в обществе, кто во всеамериканской битве за выживание оказался выброшенным на свалку. Донни — не розовый мечтатель, он лишен прекраснодушия и отлично понимает, что с этой свалки нет возврата.
— Но ведь надо же что-то делать, правда? — спрашивает он, заглядывая мне в глаза, впрочем, не ожидая немедленного ответа.
По официальным данным конгресса США, в стране насчитывается «по меньшей мере» два миллиона бездомных, из них около шестидесяти тысяч — в Нью-Йорке. Эти цифры сами по себе поражают воображение, но и они служат лишь «ориентирами» — ориентирами, которые не столько проясняют, сколько затушевывают невиданно обострившуюся при Рейгане проблему потерянных, загубленных обществом человеческих душ. Ибо душ этих в действительности намного больше. Зимой 1983 года, например, на нью-йоркских улицах без крыши над головой оказались сотни тысяч человек. Многие погибли от холода.
Деятельность американских благотворительных организаций по спасению без вины виноватых, которой отдает себя Донни Хьюстон, равносильна разве что сизифову труду. В ночлежках может найти кров лишь седьмая часть бездомных. Остальные же «обитают» по подъездам, подвалам, вентиляционным шахтам, паркам. Уж их-то не собьешь с толку высокопарными словами, начертанными на постаменте статуи Свободы: «Пусть придут ко мне твои усталые, нищие... Пусть придут бездомные, разметанные бурей...» Пустым звуком отзывается ханжеская патетика в каменных ущельях Нью-Йорка, в ночлежках Бауэри-стрит. Факел в руке статуи Свободы не гонит прочь тьму, окутывающую разбросанные по Нью-Йорку кварталы отчужденности, боли, отчаяния, в которых теснятся негры, чиканос, пуэрториканцы, отмеченные печатью дискриминации. Попробовал бы нынешний президент США там, а не в надежном укрытии Белого дома высказаться насчет того, что многие бездомные стали, дескать, таковыми «по своей собственной воле» и что «все люди в Америке сейчас обрели надежду и могут видеть, что достигается прогресс».
С ним едва согласился бы даже мэр Нью-Йорка Э. Коч, хотя и прозванный «пародией на государственного деятеля» за политическое шутовство. Уж мэру-то прекрасно известно, что «на якоре жестокости» с каждым годом оказывается все больше ньюйоркцев. Продолжается ликвидация рабочих мест — их сейчас уже насчитывается примерно на полмиллиона меньше, чем несколько лет назад. Необратим упадок системы коммунального, транспортного обслуживания. Из шести с половиной тысяч вагонов нью-йоркской «подземки» в любой данный день две тысячи сто бездействуют по причине аварийного состояния. Подсчитано, что поездка на метро, занимавшая десять минут в 1910 году, сейчас длится сорок минут.
У властей Нью-Йорка немало и иных поводов для уныния. Например, бегство компаний. Если четверть века назад из пятисот крупнейших промышленных корпораций США полтораста имели свои штаб-квартиры в «супергороде» на Гудзоне, то в начале восьмидесятых таких осталось только восемьдесят три. Почти миллион более или менее состоятельных ньюйоркцев бежали в зеленые пригороды — подальше от соседства с нищетой, от гниющих гетто и высоких муниципальных налогов. Их исход — в численном измерении — с лихвой компенсировался притоком в Нью-Йорк бедноты. Итог закономерен — подрыв налоговой базы города, концентрация неимущего населения роковым образом сузили финансовые возможности властей, и самый богатый город забалансировал на грани банкротства. Между стеклянно-алюминиевыми символами капиталистического преуспеяния в центре Нью-Йорка и комфортабельными, чистенькими предместьями протянулись километры покинутых домов, разоренных улиц, ржавеющих вагонов и машин.