Журнал «Вокруг Света» №07 за 1972 год

Гоняли без конца движок, вслушивались в его шум. Глушили, снова включали. Словно без конца разыгрывали какой-то спектакль, но без души — не было главного актера, и неизвестно, когда он придет.

Ходил тут и Чарымурат, как всегда одетый в свежую белую рубашку. Он менял их каждый день. Привычка осталась у него еще от времен учебы в веттехникуме, когда носить такие рубашки было модно. В песках такое пристрастие казалось вполне безумным, но он носил, и все привыкли к его ежедневной праздничности.

Еще раз запускали движок, когда увидели, как от загона, увязая в песке, бежит помощник Чарымурата, сухощавый и длинный Бекназар. Все глядели только на него: что еще там?

— Пойдем, — кивнул Чарымурат.

Остановив движок, за нами потянулись остальные, хотя сразу выяснилось, что нужды в помощниках уже не было. Верблюдица лежала на боку, роняя на желтый песок изумрудную пузырчатую пену. Подняться она не могла, потому что трое мужчин с бритыми головами, они блестели на солнце, навалились ей на спину. Все трое, тяжело дыша и с открытым страхом в глазах, не давали ее огромному телу встать. Она могла поднять только голову и поднимала ее прямо к небу, жалобно и недоуменно хрипя. И опять голова ее падала. Надо было каждое мгновение знать, что это всего лишь помощь знающих свое дело людей, иначе невозможно было бы смотреть, как эти трое, напрягаясь изо всех сил и боясь, не дают верблюдице сделать то, что она так хочет сделать: встать и уйти в одиночестве в пески — подальше от людей, от всего живого, как уходили все ее предки, когда им было так же странно больно.

Со всей серьезностью Чарымурат утверждал, что верблюдицу заставляет это делать стыд, знакомый орванам, как и человеку. Быть может, даже больше. Те из верблюдов, кто не испытывал стыда, были для него уродами, и таких почти не было. Без тени сомнения он наделял орвана незлобивостью, покорностью и нежностью. Даже в том, что орван носит своего ребенка очень долго, целых тринадцать месяцев, Чарымурат видел какое-то явное, но невидимое всем достоинство, не позволяя никому в этом сомневаться.

— Не то что уважает человека, — говорил он. — Бережет... Вот двугорбый — злой. Это Сн плюется. Не знают, путают, — бросал он с обидой и неприязнью, словно на нем одном лежала добровольная и тяжелая обязанность защитить верблюда от худой, бестолковой славы.

Верблюдица все хотела освободиться от боли, бирюзовые в солнце пузыри лопались на песке без звука, и не глядеть на ее муки, однажды подойдя и увидев их, было нельзя. Каждому, кто видел их, хотелось, чтобы муки эти кончились и для него, стоящего рядом и только наблюдающего. Уйди — и они для тебя не кончатся. И все стояли — бессильные и стыдно праздные.

Когда же я увидел верблюжонка на руках Чарымурата, то единственно не мог понять, когда он успел снять рубашку. По пояс голый, он уже шел, неся верблюжонка, и тот свешивался — головой и ногами — не вздрагивая, неживой, тряпочный. Чарымурат шел за верблюдицей. Ее никто не гнал, но она шла — еще тик бежал по ее ногам — прямо к выходу и оглядывалась, взревывая, на Чарымурата. Уже бережность была в ее голосе.

Так они вышли за ворота, удаляясь все дальше и дальше в пески, и на порядочном расстоянии, как на привязи, за ними шли все мы. Теперь и верблюды в загоне, только что прижимавшиеся к крепостной стене в страхе перед тем, что происходило, словно по команде, развернулись и двинулись к выходу. Они шли по следам счастливой верблюдицы, пока дорогу им не преградили ворота. Их закрыл Бекназар.

Верблюдица вела Чарымурата на запад от Сагар-Чага. Полдень миновал, и на восточной стороне, где росли соленые кусты саксаула и гребенчука, она не могла пастись. Только до обеда верблюды едят соленые листья, потом переходят на западную сторону, к зарослям верблюжьей колючки. «Она кажется им сладкой», — говорил мне Чарымурат.

И тут верблюжонок на руках Чарымурата шевельнулся. Он вздрогнул, снова опал и задрожал уже живо и радостно. Ноги его показались сразу длинными и сильными, они уже тянулись к песку. Чарымурат опустил его, и верблюдица, вскрикнув, пошла к нему, потому что он принадлежал теперь только ей.

Прошло не больше трех минут, как он появился на свет, а он хотел встать. Мать лизала его, отворачивалась, делала вид, что уходит, и оглядывалась. «Идем, — звала она. — Пойдем со мной». Она хотела увести его от нас, присевших невдалеке на корточки, а он падал. И снова она его облизывала — не кричала, звала.

Он встал и стал похож на страуса.

Когда же он нашел наконец то, что искал, уткнувшись в живот матери, Чарымурат неожиданно заговорил:

— Все как у человека. Даже болезни... Чума была в шестьдесят пятом году, все на ногах перенесли. И вирус такой же. Как у человека.

Один из сидевших сказал что-то. Мне показалось, возразил.

— Вот про змей говорит, — кивнул Чарымурат.— Тоже все непонятно. То ли они их чуют, то ли змеи сами не хотят с ними связываться... Только ни один не умер от укуса змеи. Никогда не было.

Он помолчал и опять пожал голыми плечами:

— А может, и кусают, только на них не действует... А этот длинноногий, гляди-ка!

— Да, — подтвердил Бекназар. — Длинноногий будет.

— Как его будут звать? Имя как дают? — спросил я.

— А вот так, — улыбнулся Чарымурат. Я не понял.

— Сам смотри, — засмеялся он. — Длинноногий будет.

«Длинноногий» упал на колени. Медленно, счастливый, закрыл глаза.

...Ночью мы лежали с Чарымуратом рядом. Постелили нам прямо на полу, так что, закинув голову, можно было видеть звезды в распахнутом окне. Из ночи лился холод и звуки пустыни: что-то шуршало, вскрикивало и гасло.

Чарымурат лежал неподвижно и говорил, а я видел в темноте ночи все, что возникало у него в словах:

— Мы покупали их в Ербенте, под Ашхабадом. Почти пятьсот километров....

И я видел верблюдов, которых они купили: их вели через пустыню в Сагар-Чага.

— Они не забывают родину почти всю жизнь. Но это так далеко... Не пятьсот, пятьсот сорок даже.

Кто-то опять вздохнул за окном в песках.

— Может, закроем?

— Не надо, — попросил я.

— Мы разбили их на три стада. Потом прошел год. И как это бывает чудно — сошлось все в одну ночь. Как они сговорились, непонятно! Утром увидели, что в двух загонах осыпалась яма, проход получился, а в одном загоне — проволоку я тогда придумал, но прибили плохо — упала она.

Я знал, что если верблюды у поселка, то на ночь стадо ставят в загон — просто место, окруженное неглубокой ямой, человеку по колено. Верблюды не смеют ее переступить, и никто не может понять почему. Знал я и как Чарымурат вместо ямы — ее все-таки трудно копать в песке — придумал окружать загон проволокой. Любой верблюд мог свободно перешагнуть через нее и уйти, но ни один еще никогда не переступил.

— Так вот, сошлось все в одну ночь. Они собрались вместе — надо же было ждать этой ночи целый год! — и ушли в Ербент. Догнать их было нельзя. Если они бегут, их нельзя догнать. Они знали все колодцы на всем пути и обходили те, где были люди. Они к ним даже не приближались...