Журнал «Вокруг Света» №07 за 1975 год

Тут я вспоминаю про оле Сенгида. Старик уже успел забраться на своего осла и сидит на нем, покатываясь со смеху. Я смотрю на него — и тоже начинаю хохотать.

Когда мы кончаем веселиться, Сенгида отправляется ловить моего осла. Когда это ему удается сделать, мы вновь в полном составе отправляемся в путь. Но куда идти? Зебры, оказывается, отдыхали в низинке, а из нее ничего не видно. Мы выбираемся повыше, но здесь тоже ничего нет, кроме полутора дюжин жирафьих шей, маячащих на горизонте. В отсутствие Тиваса мы не можем объясниться, но нам обоим ясно, что надо возвращаться назад, к скале, и с ее высоты искать новый табун зебр. Так мы и поступаем.

Тивас, сидя на скале, видел весь «спектакль». Но это не мешает ему и Сенгида пересказать друг другу все случившееся, отпуская, по-видимому, шуточки в мой адрес. Когда они наконец истощают весь свой юмор, я обращаюсь к Тивасу:

— Старик тебе говорил много, но что из этого самое интересное, самое главное?

— Он сказал, что никогда не надо быть ослом.

— Переведи оле Сенгида, что он годится мне в деды, и поэтому я на него не обижаюсь.

Старик уже высмотрел новое стадо. Паслось оно довольно далеко, километрах в двух от нас, но другого выхода не было. Шли мы быстро, так что примерно через час оле Сенгида вновь полез в свой колчан за стрелой, но теперь я старался не отвлекаться. Лишь когда мы остановились в каких-нибудь двадцати метрах от табуна и охотник взялся за лук, я ослабил контакты с ослом и стал наблюдать за происходящим. Оставаясь в согнутом положении, охотник подвинулся вперед и пристроился стрелять из-под ослиной головы. Но потом, очевидно, эта позиция показалась ему неудобной. Молниеносно встав, он одновременно натянул тетиву и, почти не целясь, выпустил стрелу. Она просвистела над спинами трех кобылиц и впилась в глаз жеребцу. В то же мгновение, поняв, что к чему, зебры пустились от нас наутек. Раненый жеребец бежал последним, правда, по субординации он и должен быть замыкающим. Впереди табуна всегда скачет умудренная опытом старая самка, за ней жеребята — от мала до велика, затем в той же последовательности, в порядке увеличения возраста, самка с молодыми и в хвосте — жеребец.

— Наквиша, — произнес оле Сенгида, утирая пот со лба, — Нгоджа кидого 1.

1 Наквиша. Нгоджа кидого (суахили). — Конец. Подождем немного. (Прим. авт.)

Он устало прислонился к ослу и, полузакрыв глаза, простоял минут пять. Видно, напряжение последних мгновений, боязнь выдать себя, вспугнуть зверя, промахнуться нелегко дались даже такому опытному охотнику.

Потом он открыл глаза, посмотрел в голубое небо и указал на высоко паривших над нами птиц. Их появление в небе означало, что яд сработал безотказно и зебра уже лежит где-то мертвой, соблазняя грифов и марабу.

— Наквиша, — опять повторил он и пошел вперед.

Я и ослы побрели вслед за ним...

С. Кулик

«Иметь Родину!..»

Перед отъездом на Ближний Восток я спросил у своего приятеля-журналиста, побывавшего в лагерях палестинских беженцев:

— Что тебя поразило там больше всего?

— Дети, — коротко ответил он. — Тысячи ребятишек, лишенных детства. У каждого из них своя маленькая трагедия. Но даже одной такой истории достаточно, чтобы проклясть и навсегда возненавидеть войну...

Лишенные детства

Не помню, кто сказал, что горе и нищета везде на одно лицо. В справедливости этих слов я убедился, побывав в лагерях палестинских беженцев в Ливане, отличавшихся друг от друга лишь названиями. Повсюду одинаковые жалкие лачуги, приникшие к земле, словно ослабевшие от голода люди, у которых нет сил встать на ноги или хотя бы прикрыть свою наготу. Наспех сооруженные из фанерных ящиков, камня, листов жести и выцветшего на солнце тряпья, издали они кажутся не человеческими поселениями, а какими-то фантастическими муравейниками.

Всюду глаз невольно задерживается на изможденных лицах ребятишек, играющих в пыли на самом солнцепеке среди лачуг и палаток.

— Они не знают вкуса мяса и молока. Для нас, взрослых, это не так важно, мы все равно будем сражаться, пока бьется сердце. Мы привыкли к лишениям. Но нам больно смотреть на малышей, так и не узнавших детства, — с грустью объясняет сопровождающий меня палестинский партизан Али Рашид, жилистый смуглый парень с неулыбчивым лицом и глубоким шрамом — скорее всего от осколка — на левой щеке.

Ему нет и девятнадцати. Сирота. Свое настоящее имя он скажет мне по секрету только тогда, когда настанет время прощаться. При первом знакомстве я боялся, что каждое слово из него придется вытягивать клещами. Но мои опасения, к счастью, не подтвердились. Рашид оказался не только заботливым товарищем, что было вовсе не лишне во время нашей поездки, но и интересным рассказчиком. Очень скоро я заметил, что взгляд Али наполняется грустной теплотой, когда речь заходит о ребятишках. Мне показался необычным этот взгляд у девятнадцатилетнего парня, пятый год не выпускающего оружия. Ведь так тепло мог смотреть на детей лишь умудренный опытом и проживший долгую жизнь человек.

— Но этим ребятишкам живется еще не так плохо, — продолжал свой печальный рассказ Али. — У них есть родители. Я покажу тебе детей, у которых война отняла все. Понимаешь? Все! — Он пристально посмотрел мне в глаза.

— Эти дети — львята, рожденные войной. Они слишком серьезны, как уставшие от жизни старики. Горе убило в них улыбку. Все новое, необычное вызывает у них не радость, не беззаботное любопытство, а недоверие, настороженность. Некоторые из них уже успели стать бойцами, и взрослым стоило больших трудов отправить их из партизанских отрядов на ливанскую территорию...

Да, десятилетние мальчишки хотят сражаться, мечтают об оружии. Но они при этом думают не о личных подвигах, а о том, как освободителями вернутся на свою родину.

Однажды мне довелось стать свидетелем характерного эпизода. На улице небольшого южноливанского города Набатия обвешанный камерами западный журналист этак по-барски, со снисходительным любопытством пресыщенности допытывался у стайки оборванных ребятишек, окруживших его, чего им больше всего не хватает. Его вопросы были, мягко говоря, наивны. Ведь достаточно побыть в лагере палестинских беженцев несколько минут, чтобы понять — они нуждаются буквально во всем. Например, когда в семье палестинца на свет появляется ребенок, мать снимает ветхое тряпье со старших, чтобы запеленать новорожденного. А незадолго до этого случая Али как-то обронил фразу, навсегда запомнившуюся мне:

— Посмотри, как эти маленькие хитрецы обманывают голод — едят землю, — сказал он и отвел взгляд.

Перед нами же стоял человек, казалось свалившийся с Луны. Ребятишки молча переминались с ноги на ногу, словно не понимая вопроса, хотя ой был задан на вполне сносном арабском языке. Их голодные глаза так и прожигали журналиста.

— Так чего же вам больше всего хотелось бы? — переспросил он.

И тогда один из ребят постарше, на вид лет одиннадцати, гордо взглянул на него и ответил:

— Иметь родину!

«Подарки» из Тель-Авива

Игрушка — материальное воплощение радости ребенка. Игрушки — ворота в особый, сокровенный мир, недоступный взрослому. Без них немыслимо детство. В школах и лагерях для беженцев я видел, как маленькие палестинцы мастерили для себя игрушки. При этом они проявляли такую изобретательность и фантазию, что просто диву даешься. Но мне врезался в память другой случай, связанный с игрушками.

Был мой последний вечер в Бейруте. Завтра в Дамаск. Мы сидели с Али Рашидом на террасе небольшого кафе. С моря дул свежий ветерок, прогоняя духоту и усталость. Луч прожектора далекого корабля неторопливо скользил по прибрежным камням и застревал где-то в темнеющих скалах. Небо было усыпано яркими звездами, а над горизонтом лениво поднимался сонный месяц. Время от времени я посматриваю на часы. Али замечает это и виновато пожимает плечами: что-то, видимо, задержало моих друзей.