Журнал «Вокруг Света» №07 за 1981 год

Хлеб был с привкусом какой-то травки, так пекут только в Касым-бина-кенде.

К началу торжеств, когда съехались родственники, решили на память сфотографироваться. Громадная толпа покинула селение и зашла за гору, на противоположный склон. У подножия почетного места, поближе к фотографу сели самые старшие. Чуть выше — по-младше, а на самом верху, на фоне неба, кривлялись фотографу подростки, недовольные тем, что их загнали там далеко. Самые маленькие, самые любимые, самые сладкие сидели на руках стариков, вжимаясь им в грудь тепленькими спинками. Гюляндам-гары посадили внизу, в центре, в окружении ее детей. За ее спиной, поднимаясь в гору шел ее род.

Пир, который устроили родственники Рустама-киши в честь рождения дочери, опрокидывал все мои представления о геронтологии. Еще денька три назад я все пытал Рустама-киши:

— Наверное, больше молочное любите, а? Сыр, масло, кислое молоко?

— Почему? — удивлялся лесник. — Я люблю мясо.— И, понизив голос, пояснял: — Чтоб в ногах сила была.

— Ну а едите мало, наверно?

— Мало? Сколько положишь, вся съем. Целый день могу есть, и все мало,— смеялся он.

Обескураженный, я отходил от Рустама-киши и причаливал к Гюляндам-гары.

— Мясо любите?

Она снисходительно оглядывала меня.

— Люблю. Только чтоб жирный был. Зачем спрашиваешь?

— Хочу городских научить, чтоб долго жили. Что скажешь? Что мне им передать?

Улыбаясь тысячью морщин, женина мудро советовала:

— Пусть много работают и радуются жизни...

...Зазвенели струны, и потекли стихи которые лесник импровизировал: «Поспорили как-то река и валун: кто дольше из них проживет? «Тебя высущит солнце,— сказал реке валун.— А зимою скует мороз».— «Не страшно! — смеялась под солнцем река, превращаясь в пар.— В горах я прольюсь дождями. И снова вернусь назад». Прошла тысяча лет. Валун превратился в песок, а река по сей день все течет и смеется...» Так пел, играя на сазе, лесник...

Дом Гюляндам-гары давно разрушился от времени, а она все течет и течет, как река, потому что она живая и ей не страшны перемены. Люди как реки подумалось мне, и, как реки, должы жить вечно. В том, что мы все-таки смертны, кроется какая-то ошибка.

Валерий Ивченко / Фото автора

В тупике. Май Шёвалль и Пер Валё

Гюнвальд Ларссон возвратился домой в три часа ночи. Жил он один. Как обычно, минут двадцать мылся в ванной, потом надел пижаму и лег. Лежа в кровати, он раскрыл роман Эвре Рихтера-Фриша, который начал читать несколько дней назад, но уже через две странички отложил книжку, потянулся за телефонным аппаратом и набрал номер.

Мартин Бек снял трубку после второго гудка

— Привет,— сказал Гюнвальд Ларесон.— Тебе уже сообщили об Ассарссоне?

— Да.

— Вот что я подумал. Видимо, мы шли не в том направлении. Стенстрём, конечно, выслеживал Эсту Ассарссона А тот, кто стрелял, убил сразу двух зайцев: Ассарссона и того, кто за ним следил.

— Да, в том, что ты говоришь, может, и есть что-то,— согласился Мартин Бек.

Гюнвальд Ларссон ошибался, но все-таки направил следствие на правильную тропу.

Три вечера подряд Нурдин посещал кафе, кондитерские, рестораны, танцевальные залы, где, по словам Белокурой Малин, бывал Ёранссон

Путешествия по городу не обогатили его новыми фактами о человеке, который назывался Нильс Эрик Ёранссон.

В субботу вечером Нурдин, доложив в рапорте Мартину Беку о своих мизерных достижениях, начал писать жене в Сундсвал длинное грустное письмо, время от времени виновато поглядывая на Рённа и Колльберга, которые увлеченно стучали на машинках.

Не успел Нурдин дописать, как в комнату зашел Мартин Бек.

— Бессмысленно поручать розыски человека в Стокгольме норландцу, который даже не знает, как попасть на Стуреплан,— сказал он.

Нурдин был обижен, но в глубине души сознавал, что Мартин Бек прав.

— Рённ, узнай ты, где бывал Ёранссон, с кем он встречался и что делал,— сказал Мартин Бек.— Попробуй также найти того Бьёрка, у которого он жил.

— Хорошо,— ответил Рённ.

Он составлял список всех возможных значений последних слов Шверина Первым он написал: «День рока, ай» И последним: «Дно реки, ай».

Каждый тянул свою ниточку в следствии.

В понедельник Мартин Бек встал в половине седьмого после почти бессонной ночи. Он чувствовал себя плохо, и от чашки шоколада, которую приготовила дочь, ему не стало лучше. Жена еще крепко спала, и это ее свойство, наверное, унаследовал сын, которому каждый раз трудно было рано вставать. Но Ингрид просыпалась в половине седьмого и закрывала за собой входную дверь в четверть восьмого. Инга часто говорила, что по ней можно проверять часы.

— О чем ты сейчас думаешь, папа? — спросила дочь.

— Ни о чем,— машинально ответил он.

— Я с весны не видела, чтоб ты когда-нибудь смеялся.

Мартин Бек посмотрел на нее и по-пробовал усмехнуться. Ингрид была хорошая девушка. Но это же не причина для смеха. Она поднялась и пошла за своими книжками. Когда Мартин Бек надел пальто и шляпу, она уже ожидала его, держась за ручку двери. Он взял у нее кожаный портфель, старый, вытертый, облепленный разноцветными наклейками.

— В сочельник ты будешь смеяться,— сказала Ингрид,— когда получишь от меня подарок.

Они попрощались.

На столе в Доме полиции его ожидал рапорт последних проверок.

— Как там с алиби Туре Ассарссона? — спросил Гюнвальд Ларссон.

— Принадлежит к самым неуязвимым в истории криминалистики,— ответил Мартин Бек.— Ибо он как раз в то время произносил речь перед двадцатью пятью лицами.

— Н-да,— мрачно молвил Гюнвальд Ларссон.

— А кроме того, извини меня, предположение, что Эста Ассарссон не заметил бы собственного брата, который садился в автобус с автоматом под плащом, кажется не совсем логичным.

— Что касается плаща,— сказал Гюнвальд Ларссон,— то он мог быть довольно широким, если убийца смог спрятать под ним оружие, которым отправил на тот свет девять человек.

— В этом ты прав,— согласился Мартин Бек.

— Факты сами говорят, что я прав.

— Ив этом твое счастье,— сказал Мартин Бек.— Если бы позавчера вечером ты ошибся, нам бы теперь было не до шуток. Но ты когда-нибудь все-таки попадешь в переплет, Гюнвальд,— прибавил он.

— Не думаю,— ответил Гюнвальд Ларссон и вышел из комнаты.