Журнал «Вокруг Света» №07 за 1988 год

Откуда-то из улиц доносился непонятный шум, то ли и в самом деле пели вразнобой люди, то ли оплакивали кого. Потом в конце улицы показалась толпа мужчин, женщин, суетливых мальчишек. Шатаясь, люди хватали друг друга за тонкие туники, обнажая и без того почти голые тела, обнимались, пели кто как хотел, не останавливаясь, пили из черных и красных чаш, разливая вино себе на грудь.

— Вон ваш царь, во-он пьет как раз,— заговорщически шептал эллин.

Это было невозможно. Но это было так. Царь скифов, достойный Скил, одетый в недостойную эллинскую тунику, в чужих сандалиях и без шапки обняв одной рукой такую же полураздетую эллинку, пил, запрокинув голову. Вино стекало по бороде и струйкой лилось на окатанные камни улицы.

— Скил! — громко позвал Овлур, выхватывая из горита тугой лук.

Голос его утонул в шуме толпы, но Скил расслышал, заметался глазами по сторонам. Наконец он догадался, посмотрел вверх и отпрянул к стене, выронив чашу. Овлур и еще двое воинов из охранной сотни стояли на башне с натянутыми луками.

— Иди к воротам, Скил!

— Это же я, царь,— пробормотал Скил и, поняв, что его не расслышат, закричал во весь голос: — Ты поднял лук на царя!

Гневного, как он хотел, окрика не получилось. Голос сорвался на какой-то визг.

— Иди к воротам, Скил! И ни шагу в сторону!

Вокруг скифского царя сразу образовалась пустота. Пьяная толпа ольвийских вельмож отшатнулась, затихла.

И Скил пошел. Медленно волоча ноги, словно на них были не легкие сандалеты, а жесткие, иссохшиеся сапоги в тяжелых комьях грязи.

Когда открылись ворота и Скил увидел своих воинов, еще утром таких послушных, готовых умереть по приказу царя, первым его желанием было крикнуть что-нибудь привычное, воинственное, чтобы погас этот чужой гневный блеск в их глазах, а затем велеть стащить с башни Овлура, оскорбившего царя, но понял, что никто не послушает его — голоногого, одетого в эллинскую тунику, обнажавшую плечи. И он стоял совсем уж протрезвевший, растерянный, не зная, что предпринять для своего спасения. Единственный, кто мог бы пожалеть его не как царя, а просто как человека, был дядька Овлур. Но и его уже нет с ним. Никого нет.

Никого?! Волна гнева захлестнула Скила. «Ладно,— подумал он,— вернемся домой, я им припомню этот свой позор. Так оскорбить царя на глазах всей Ольвии! Всем припомню и Овлура не пожалею!..»

Скил попытался принять царскую осанку, но скоро понял, что ничего у него не получается: виновата эллинская туника. В ней так удобно было возлежать на пирах, но здесь, среди суровых воинов, он был смешон в этой тунике. Смешон, и только.

Скил оглянулся, нашел глазами доверенного эллина, державшего в руках его одежду, его оружие, махнул ему, чтобы подошел. Но эллину не дали приблизиться. Кто-то встал у него на пути, вырвал узел царской одежды, затерялся среди воинов.

— Иди, Скил, к своему коню,— сказал Овлур.— Пора ехать.

— Где моя одежда?! — закричал Скил. Он знал: этого его гневного окрика страшились многие. Но сейчас никто не испугался, а иные даже засмеялись.

— Твоя одежда на тебе,— сказал Овлур таким ледяным тоном, что по спине Скила пробежала дрожь.

Он снова хотел крикнуть, чтобы принесли его одежду, но не успел: два воина бесцеремонно кинули его в седло, и сразу же вся сотня взяла в галоп и понеслась по всхолмленной степи, все время держа справа блескучую гладь лимана. И ни один эллин не решился скакать следом, каждый знал: когда речь идет о скифской чести, лучше не вмешиваться. В вопросах защиты своих обычаев скифы не знают компромиссов. Что такое сотня воинов? Ольвийский гарнизон мог бы и отбить Скила. Но тогда придут скифы со всей великой степи. И скифы не пожалеют жизней своих, чтобы отомстить городу, оскорбившему обычаи их предков. И Скил, скакавший в плотном строю всадников, знал это и уже не рассчитывал на чью-либо помощь.

Ночью даже у костра он не мог уснуть от холода. Туника, так радовавшая днем среди раскаленных от солнца стен, где было душно даже в тени портиков, здесь, в ночной степи, казалась и не одеждой вовсе, а какой-то насмешкой над одеждой.

— Дай мне одеться,— с непривычной для него мольбой в голосе попросил он у Овлура, когда тот подсел к костру.

— Ты должен предстать перед старейшинами в этой своей чужеземной одежде,— сказал Овлур.

Только теперь Скил понял, зачем творится над ним это унижение. Предстань он перед старейшинами в царском одеянии, многие ли решатся осудить его? А в этой тунике он уже не царь, и не будет ему ни прощения, ни спасения. За измену обычаям одно ему будет наказание — смерть.

— Ты мой воспитатель, ты виноват вместе со мной.

— Я виноват,— согласился Овлур.

— Отдай мне одежду.

Овлур ничего не ответил, и Скилу показалось, что дядька готов уступить.

— Я тебе за это золотое кольцо дам. Царское кольцо, еще от деда моего Аргота.

Он попытался стащить кольцо с пальца, но оно как приросло — не снималось.

— Не подобают мне знаки царской власти,— сказал Овлур, вставая. Он отошел от костра, но тут же вернулся, остановился над сидевшим у самого огня Скилом, заговорил медленно, словно выдавливая слова:— Совсем испортили тебя греки. «Я тебе за это...» Эх ты!.. Подумал бы: за что — за это? Виноват... Я один виноват. Приму любую кару как благо.

Овлур резко повернулся и быстро пошел в ночь, в темень, туда, где край звездного полога прятался за край земли.

Лучше бы ему умереть в степи этой ночью!

Вернулся Овлур утром, когда заря-заряница уже растеклась на полнеба, оповещая о близком восходе небесного царя — Солнца. Скила у костра не было. Следы, оставшиеся на влажной от росы траве, говорили, что царя сопровождал один из воинов, что вдвоем они долго уходили, крадучись, ведя коней в поводу, чтобы беглецов не выдал стук копыт.

Целый день сотня шла по следу. К вечеру, когда стало ясно, что Скил уходит к Донаю, во Фракию, Овлур велел прекратить преследование. Куда еще спасаться поклоннику чужого Диониса, как не во Фракию, где, как говорят, и народился этот самый Дионис! Теперь надо было скакать, не останавливаясь, чтобы скорей принести домой весть о бегстве царя.

Ночи были душные, совсем не осенние. Или это только казалось Овлуру, охваченному тревогой и душевными терзаниями? Нет, не за себя он страшился, знал: его жизнь кончена. Если, как дядька царя, знавший его с мягких ногтей, не уберег еще во младенчестве от напасти. А ведь мог, мо-ог! Видел, как манила его мать-гречанка прелестями далекой Эллады, песни чужие пела, стихи говорила неведомые. Видел, да только что мог сделать? Любил ее, гречанку, царь Ариапит, баловал своего сына — Скила. И все видели. Только не в обычаях скифов чураться чужеземного. Считалось: чужеземное — само по себе и никак не может быть помехой своему, родному. Кто мог знать, что так они скажутся, материны песни, доведут до измены обычаям предков?!

Не спал Овлур во время коротких ночных остановок, когда нужно было дать отдых коням и размять занемевшие ноги, ходил один по степи и все думал: чем обернемся для рода-племени эта царева измена? Не привел бы он в степь чужеземцев, не указал бы дорогу к могилам предков.

Когда эта мысль впервые пришла к Овлуру, он рассмеялся невесело, и смех его был похож на лай лисицы. Мало ли, что такое почти невозможно. Но речь шла о слишком серьезном деле, чтобы пренебрегать даже малой малостью...

Он рассказывал старейшинам о случившемся, сняв с себя все оружие в знак печали и готовности сразу же принять любую кару. Но старейшин мало озаботила судьба Овлура. Первое, что сделали они,— выбрали нового царя, брата Скила. А первое, что сделал новый царь,— велел Овлуру тотчас же готовить поход.

Даже Овлур, сызмала знающий обычаи своего древнего народа, не предполагал, что случившееся всколыхнет всю степь. Тысячи за тысячами уходили на закат, туда, где у глубоких вод Доная, находились владения фракийцев.