Журнал «Вокруг Света» №09 за 1972 год

Прошло уже десять минут, пятнадцать... Лодка была без движения. Двадцать! Ни с места. Сотни пар глаз со всех судов до боли всматривались в яркое пятно, где стоял только маленький черный баркас.

Полчаса прошло... Лодка стояла на месте.

И вдруг — Чикер услышал даже на расстоянии — что-то крикнули снизу, что-то непонятное крикнули, и не так, как кричали в трубку до сих пор.

И тут над морем, залитым мертвым светом прожекторов, поднялся водяной гриб... Кипящая пузырчатая гора — зеленая, белая, черная — тяжело вздыбилась прямо над утлым баркасом. И тотчас из пучины вылетело округлое темное тело лодки. Лодка вылетела из воды вся, целиком, можно было даже разглядеть днище и пенные струи, сбегавшие с него. Показалось — лодка так и застынет в воздухе на фоне звездного неба, как раздувшееся чудище, — так нереально было ее появление. Но в следующий миг она с грохотом упала в воду.

Она вылетела как раз под баркасом, и, будь ее появление не столь стремительным, неизвестно, что случилось бы с баркасом, с его командой. Но буруном суденышко отбросило в сторону, совсем немного отбросило, так что лодка все же чиркнула по баркасу. И когда она снова оказалась в воде, Чикер перемахнул на палубу.

Водяной гриб над лодкой вспорол море в густой тишине. Или только казалось спасателям, что над морем висит тишина: так были обострены все чувства и направлены на одно — ожидание. А когда лодка вылетела, а потом упала в воду, раздался пронзительный многоголосый свист, точно разом кричали десятки паровозов. Это из корпуса лодки через отжатые крышки стравливался избыточный сжатый воздух. Чикер торопливо перекрывал наружные вентили системы вентиляции, которые могли создать угрозу попадания воды в отсек. К борту подлетел торпедный катер — на нем толпились специалисты-подводники. Но их помощь теперь была не нужна.

Все было позади. Оставалось только отбуксировать спасенную лодку на базу, Буксировались долго, медленно, почти всю ночь, и Чикер, идя до базы на палубе лодки, продрог. От ветерка немного уберег спасательный жилет. Можно было бы спуститься вниз, но он стоял на мостике и уходить не хотел. Хорошо было вот так идти под звездами к далеким огням города, к родной базе.

Там их ждали. Лодка ошвартовалась у стенки. Экипаж вышел и построился на пирсе... Когда лодка всплыла, подводники выглядели плоховато — меловые лица, запавшие глаза. Но за время перехода они оправились и теперь стояли, держась молодцевато, даже браво. Зато спасатели... Вот кто имел жалкий вид: обтрепанные, замасленные, из последних сил держась на ногах, они счастливыми глазами рассматривали шеренгу подводников.

А потом была долгожданная баня. И праздничный обед — вроде общего дня рождения. Для подводников, наверное, это и был их день рождения, второй день рождение в году, и, возможно, главный за всю жизнь.

В. Арсеньев

Отблески

В доме бабушки моей

печка русская — медведицей,

с ярко-красною душой —

помогает людям жить:

хлебы печь,

да щи варить,

да за печкой

и на печке

сказки милые таить .

Ксения Некрасова

Топором я поддел доску, гвоздь со скрежетом — даже за рекой, на том берегу отдалось — вышел из наличника наружу, и доска шлепнулась оземь. Остальных окон, заколоченных еще с осени, не стал открывать: на два дня и так хватит мне свету. Наружная дверь и дверь из сеней в избу распахнуты настежь, потому что на улице теплее, чем в помещении, — конец апреля. Но все же промозглый, застоявшийся дух плохо выходит из полутемной комнаты, и надо затопить печь, чтобы скорее эту сырость вытянуло.

В сарае есть у меня запас — небольшая поленница наколотых дров. Я набираю беремя, свободной рукой прихватываю пару можжевеловых жердей. Вынул заслонку — из темноты нутра печи дохнуло холодом, кислотою залежавшейся золы. Кочергой я отгреб ее к дальней стенке, и теперь можно приступать к главному — строить колодец. Вниз укладываю самые крупные поленья, стараюсь, чтоб были ровными, одно к одному. Тогда прочней будет держаться вся пирамида, дольше не развалится. Можжевеловые дровешки — в боковые щели, в каждый просвет между поленьями — для запаха. В подпечке нашлось несколько кусков старой дранки и свиток бересты, и эту растопочную мелочь я тоже пристроил по уступам своего колодца, а потом полегоньку стал сдвигать его дальше от устья, к центру печи, напирая кочергой поочередно то на одно, то на другое из опорных поленьев.

Теперь остается только задвижку убрать с дымохода. Открыл дверцу под основанием трубы, нащупал чугунную тяжелую тарель, приподнял и подвинул ее вбок, да тут рука наткнулась на что-то жесткое, холодное и колкое, и я машинально отдернул ее. Сверху соскользнула струйка сажи и полетело, раскачиваясь в воздухе, перо. Вот оно что! В дымоходе — чье-то гнездо. Разнюхала хитрая птица, что дом нежилой, и давно уже тут обосновалась, еще до снега, судя по тому, что натаскала себе даже фантиков прошлогодней давности. Пришлось мне по кускам выдергивать и извлекать пестрый этот мусор — ветки, солому, клочья ткани и бумаги, перья, перемешанные с сажей.

Но вот наконец все чисто, все готово, можно затапливать. Робко трещит береста, сворачиваясь в кольца, за нею занялись куски сосновой дранки, дымок лениво пополз в тягу, и проступил из тьмы печной свод — отвыкшая от огня кирпичная утроба.

Я пододвинул табурет и сел напротив, с удовольствием вытянув ноги; четырнадцать километров шел от станции — полем, и лесом, и опять полем — и устал с отвычки, но все говорил себе: «Не останавливайся, там посидишь — у своего огня, и прикуришь — не от спички, а от уголька».

Дрова оказались достаточно сухими, весело щелкают, брызгают во все стороны искрой, постреливают угольками. Поверхность печного свода уже отогрелась, побелела от жара, но снаружи кирпич холоден, простуженно-льдист, и долго еще нужно гудеть пламени, чтобы печь выпарилась, напиталась драгоценным жаром, чтобы пронзительный озноб улетучился из ее тела и она начала работать для всего дома.

Возле пламени думается легко, неторопливо, и о чем, и о ком только не вспомнишь! Я вспомнил... Филемона и Бавкиду.

Овидий Назон, творец «Метаморфоз», повествует о том, как однажды ветхую хижину, в которой доживала свой век скромная супружеская чета — Филемон и Бавкида, — навестили три божества в обличье странников. Они могли бы найти себе пристанище и побогаче, но предпочли именно этот дом, отмеченный печатью мира и согласия. Старики засуетились, захлопотали, чтобы хоть что-нибудь собрать из своих скудных припасов на стол. Замечательна в них эта по-детски бескорыстная (ибо не догадываются, кто их навестил) радость, этот наивно теплящийся на древних лицах дар гостеприимства.

Вот нахохленною птицей сгорбилась Бавкида над очагом, расшевеливает груду пепла — там, под нежным сизым бархатом, жив еще вчерашний огонь. Это место у Овидия поражает несведущего читателя тонкостью наблюдения: оказывается, огонь может сберегаться, дышать под пеплом целые сутки. Очаг только по видимости остыл, несколько уверенных движений, и струйка пламени побежит по сухим листьям, коснется хвороста.

Эпизод из «Метаморфоз» замечателен не только тем, что в нем донесен до нас давний навык человека в обращении с огнем. Этот эпизод еще и символичен: слабые, полунищие старики, в которых жизнь едва теплится, кажется, и существуют лишь для того, чтобы состоять неумирающими хранителями при своем очаге. Они вечно несут эту тихую службу, вечно ждут: вот-вот постучит в их дверь усталый путник...