Журнал «Вокруг Света» №11 за 1971 год
Шрифт:
Среди ораторов на этом конгрессе мне понравился господин Леблон, произнесший доклад «Родственные острова, или Потерянный рай. Героизм и динамизм во франко-английском альянсе Индийского океана». Месье Леблон был из тех ораторов, которые настолько хорошо владеют словом, что мысль уже не имеет никакого значения. Его описание родственных островов, то бишь Реюньона и Маврикия, начиналось так: «Посредине, нет, почти в центре, чтобы не сказать, в самом сердце моря очарования и загадок, которое мы зовем Индийским океаном, из волн вздымаются два острова. О! Они уж видны!»
— Не вздумайте туда ехать, — тихо сказал мне мой сосед. — Я могу вам рассказать об этом острове такое, что вы ахнете.
Конечно, этого было для нас достаточно. Мы с Хасснером сочли, что посетить этот своеобразный остров — наш журналистский долг. Итак, следующим был
Реюньон
Мы приземлились в аэропорту Сен-Дени ночью на посадочной полосе, зажатой между морем и крутой стеной
Нас с Хасснером уж никак не назовешь привередами, нам приходилось ночевать по-разному, но тут даже мы заколебались. Причиной этому была не грязь и даже не курицы, которые кудахтали в пустых номерах, охотясь за тараканами, — а запах. Я в жизни не встречал такого воздуха — опьяняющего в самом прямом, буквальном смысле слова. Как будто нас засунули в бочку из-под рома и закрыли крышкой. Казалось, если выжать влажную простыню, то набежит добрая порция того, что так красиво называется «водой жизни». В баре висело объявление, которое возвещало:
Средняя продолжительность жизни
57 лет — для пьющих воду
70 лет — для пьющих вино
ВЫБИРАЙ!
Нам с Хасснером не оставалось иного, как прожить на тринадцать лет дольше.
Утром история повторилась: наши попытки заказать что-нибудь безалкогольное воспринимались как плохая шутка или как следствие наших скверных характеров.
Другой особенностью Реюньона оказалась система кредита. Очень трудно было заплатить :— деньги не хотели брать. «О, мсье наверняка зайдет к нам еще раз и купит еще что-нибудь...» Получать наличными считается и невежливым, и неумным: покупателя нельзя выпускать из рук с такой легкостью, он еще пригодится! Конечно, и здесь есть свои исключения — в этом я убедился.
Остров не колония, а французский департамент; он имеет такую же социальную организацию, как французский провинциальный город во времена Наполеона. Здесь есть своя маленькая академия и «Общество поощрения наук и искусств». А слово «креол» по-прежнему значит «белый, родившийся в колонии» (как, например, наполеоновская жена Жозефина).
Обо всем этом нам рассказал любезный хозяин нашей гостиницы; в его автомашине мы немало поездили по Реюньону. Хотя площадь острова всего-навсего в шесть раз больше площади Парижа, здесь есть горы высотой с Монблан. У подножия одной из них мы встретили «пети блан» — «маленьких белых». Они сидели возле узкой горной тропы, по которой не могла пройти их тележка с овощами, и обедали. Черный хлеб и вода — классический обед нищего. У куста ежевики стоял стреноженный тощий осел, судя по виду — больной. Когда мы подошли, мальчик и его взрослый спутник встали и низко поклонились.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— Флер д"Амур, — прошептал мальчик. В переводе это значит «Цветок любви». — Мы живем на Илет-де-Малёр («Островке несчастья»), там, наверху. — Он показал на маленький зеленый выступ где-то у самой вершины горы.
Когда мы поехали дальше, я услышал печальную и странную историю «маленьких белых». В 1642 году губернатор Фор-Дофина на Мадагаскаре отправил несколько судов с мятежниками, политическими заключенными и распутными женщинами на необитаемый остров — тогда он назывался Иль-Бурбон. На острове было великое множество морских черепах, которые и стали спасением колонистов. Затем на остров привезли африканцев. Они не страдали от тропической жары, полевые работы в таких условиях были для них делом обычным, и с годами они стали жить все лучше и лучше, тогда как бывшие матросы и солдаты бедствовали — черепах больше не стало. Кончилось тем, что французы перебрались в горы: там им было привычнее, и многое напоминало родину. Они обосновались на «идет» — полянах на склонах гор, где можно было жить и выращивать овощи. Здесь они и живут до сих пор — осколок народа Франции времен «Короля-Солнца», забытые, вырождающиеся, больные... Внизу жизнь идет своим чередом, не задевая их, до них не доносится эхо революций и войн, они по-прежнему говорят на языке эпохи Людовика XIV, у них есть свои церкви и священники, свои песни и свои обычаи. Они — «маленькие белые», оставшиеся в стороне от прогресса; они живут в мире, где время — не река, текущая вперед, а застойное болото.
Маврикий
Реюньон и Маврикий — рядом. В ясные дни с берегов одного острова видно другой — дрожащее марево в зеленой, как перно, дымке Индийского океана.
Маврикий выдержал тяжелую борьбу с нашествием людей. К концу XV века это был еще неоткрытый остров с огромными лесами черного дерева и потухшими и выветрившимися вулканами, настоящий рай для дронтов, или «додо», как их еще называют. Дронт — это создание, меньше всего приспособленное к борьбе за существование: медлительная и добродушная птица не умела ни летать, ни кусаться, ни брыкаться, а мясо ее было на редкость вкусным. Дронт стал любимцем моряков,
и морякам потребовалось не так уж много лет, чтобы полностью его истребить. К началу XVIII века последний дронт уже успел угодить в котел. После дронта хозяевами острова стали корабельные крысы, завезенные голландцами. Голландцы, ввезшие на остров еще и оленей из Вест-Индии, занимались в основном тем, что систематически вырубали леса черного дерева. В 1712 году голландцев выставили французы, назвавшие остров Иль-де-Франс. Здесь начали выращивать сахарный тростник и табак, черные рабы поднимали целину и разбивали парки, в которых колонизаторы могли прогуливаться, философствуя о близости к природе.Иль-де-Франс входил в составленный Наполеоном список имущества несостоятельного должника и достался англичанам. После отмены рабства земледелие стало держаться на импорте индийских кули, которые тоже неплохо выдерживали жару и довольствовались нищенской оплатой.
История острова, таким образом, напоминает сказку «дедка за репку, бабка за дедку» и так далее; начинают ее дронты, кончают индусы, а где-то посредине — англичане и французы. Маврикий — двуязычный остров, но говорить по-английски считается неприличным. Это язык бизнесменов, а не аристократов, проводящих жизнь в замкнутом мирке клубов «Додо», где они обсуждают мировые проблемы и женщин. Такова ирония судьбы: беспомощная птица, не умевшая летать, дала имя самой замкнутой группе на острове — клубу сахарных баронов и рантье.
Наши последние дни на Маврикии мы проводили не на самом острове, а на воде и под водой около Ле Морна. Ле Морн — «Одинокий» — это огромный величественный утес, встающий из моря почти вертикально, но у его подножия все же есть узенькая полоска белого песка, на которой посажены деревья касарина. Как-то после обеда я решил поохотиться под водой в одиночку. У меня было гарпунное ружье, и, к своему удивлению, мне удалось загарпунить большую рыбу-попугая, красную, как кардинальская мантия. Я был метрах в двухстах от берега и раздумывал, куда бы положить свой трофей; внизу, на дне, виднелся выступ, который показался мне подходящим. Я нырнул, держа рыбу в руке, и стал искать щель, в которую ее можно было бы пока сунуть, как вдруг — фьюить! — мимо меня молнией пронесся какой-то снаряд, и моя добыча исчезла. Удивленно осмотревшись вокруг, я увидел метрах в десяти от себя барракуду длиной метра два с половиной; она жевала рыбу-попугая, мрачно косясь на меня. Похолодев от страха, я быстро двинулся к поверхности, по дороге вспоминая рассказы о свирепости и прожорливости барракуд. Вынырнув, я увидел, что барракуда выплюнула хвост, оставшийся от рыбы-попугая, и тихо скользнула вслед за вторым мясным блюдом, то есть за мной. Я мгновенно нырнул за коралловый утес, стараясь держаться вне поля зрения барракуды, но она принялась описывать круги, разыскивая меня, а мне оставалось только держаться подальше. Помните сказку об охотнике, который бегал, вокруг дерева, спасаясь от медведя? То же самое было и здесь: я прятался за утесом, а она раз за разом проносилась мимо, как взбесившаяся торпеда. Время от времени мне приходилось всплывать, чтобы глотнуть сквозь, трубку немного воздуха, но позвать на помощь я не мог — маска плотно закрывала лицо. Наконец, я начал уставать, меня разбирала злость из-за того, что приходится кончать свои дни от зубов какой-то поганой рыбы, но в это время, к счастью, забеспокоился Хасснер. Он загорал на берегу и смотрел, как я ныряю, удивляясь моей игривости. В течение получаса я болтался вверх-вниз, как поплавок, но потом стал слабеть. Хасснер в конце концов заподозрил неладное, сел в лодку и неторопливо поплыл выяснять ситуацию.
Я увидел вдалеке тень лодки за секунду до того, как решил сдаться. Я нырнул, содрал с себя маску и из последних сил поплыл к лодке. Когда я переваливался через борт, мимо моих ног пронеслась барракуда.
Наверное, пройдет немало времени, прежде чем я снова отправлюсь с гарпуном под воду. Когда я рыбачу, мне хочется быть рыбаком, а не уловом. Такой у меня принцип.
Домой
С островов Индийского океана мы вернулись не с пустыми руками. У нас было живое свидетельство того, что диковины там есть: мы везли с собой двух лемуров — священных полуобезьян Мадагаскара.
Я всю жизнь мечтал о лемуре, с тех самых пор, когда еще ребенком прочитал легенду об этом симпатичном зверьке. Звучала легенда примерно так.
На пятый день творения бог стал создавать животных. Он сидел на берегу большой реки и, улыбаясь в бороду, лепил из глины зверей самого причудливого вида. Фантазия его работала вовсю. Бог рано кончил работу в тот день (ведь на следующее утро ему надо было создавать человека) и уже собирался идти спать, как вдруг заметил, что у него остаются кое-какие лишние детали: лисья мордочка с черным носом и желтыми глазами, тело, которое по идее предназначалось кенгуру, но потом было заменено другим, четыре черные обезьяньи лапы и черно-белый хвост длиною в метр. Бог осторожно сложил все это вместе, но вид у нового создания оказался настолько странным, что он долго колебался, прежде чем вдохнуть в него жизнь.