Журнал «Вокруг Света» №11 за 1973 год

Мужчины почти бегут к оркестру, а музыка вдруг становится громкой и лихорадочно быстрой.

С другой стороны поляны выходит иная группа танцоров. Их лица закрыты гигантскими масками, отороченными пестрыми перьями попугаев. У некоторых людей в руках огромные зонты из коры. Другие прикрыли кусками коры верхнюю часть тела, к ногам их приклеены длинные перья; они несутся по поляне к первой группе. Перед оркестром обе группы выстраиваются в две линии и быстро обегают, танцуя, всю поляну. Затем снова подбегают к оркестру. Ритм все убыстряется. Женщины бьют палками по высушенным корням с немыслимой скоростью и энергией. Грудные младенцы на коленях оркестранток раскачиваются в такт ударам, просыпаются, вновь засыпают, опять просыпаются, сосут грудь и опять засыпают.

Внезапно старшая из музыканток выступает вперед. В руках у нее какой-то сверток. Она разворачивает его, и все танцоры одним движением разворачивают такие же свертки и высыпают из них в костер мелкие камешки. Это знак того, что главный обряд кончился. Из леса выбегает множество мужчин, пестро раскрашенных, в накидках из листьев, реющих как крылья. За их спинами колышутся длинные — метров семь — тонкие шесты. Шесты эти, изукрашенные хвостовыми перьями попугаев и увенчанные хохолками с головы какаду, пришиты к живой коже на спинах танцоров растительными волокнами. Они раскачиваются и, должно быть, причиняют танцорам страшную боль, но лица мужчин бесстрастны. Они прыгают все выше и выше вокруг костра перед оркестром. К лодыжкам танцоров привязаны высушенные стручки дикого гороха, и треск этих погремушек сливается с гулкими ударами и пением.

Время от времени мужчины прыгают в огонь, раскаленные угли летят во все стороны. У костра стоят двое дежурных: они следят за тем, чтобы не загорелись костюмы танцоров. Но как удается байнингам обходиться без ожогов, я не могу понять. Даже когда один из танцоров падает на угли всем телом, ничего не случается.

У костра танцует человек пятьдесят. Они начали в два часа дня и будут танцевать до восхода солнца. Женщины присоединяются к мужчинам. На плечи у них наброшены разноцветные лаплапы мужей, а длинные «хвосты» подпрыгивают в такт танцу.

Одна из женщин пробирается сквозь ревущую и скачущую толпу к выбранному ею мужчине, вынимает изо рта бетелевую жвачку и вталкивает ее мужчине в рот. Лицо ее серьезно. Танцуя, она напряженно всматривается в лицо партнера. Будет ли он жевать бетель? Если да, то значит предложение принято, и отныне они муж и жена. Проходит несколько секунд. Женщина с беспокойством ждет. Если избранник выплюнет жвачку, это будет для нее немыслимым позором. Ей придется покинуть деревню, чтобы поискать счастья в другом селении. Мужчина «оттанцовывает» от нее, но ответа не дает. Кажется, он избегает ее, и женщина выглядит совершенно несчастной. Ее охватывает отчаяние, я могу прочесть это на ее лице. На нем написана мольба, я чувствую, что начинаю переживать вместе с ней. Мне так жалко ее, что хочется вмешаться. Мужчина поворачивается к оркестру, и я боюсь взглянуть на женщину. Внезапно я слышу рвущий сердце крик и вижу, как она медленно движется к костру. Шаг ее неуверен. Мужчина поворачивается к ней — на его лице широкая улыбка, бетель зажат между зубами. Он хватает девушку за плечи и тащит ее к огню.

Руки мои совсем мокры, я дышу тяжело, словно моя судьба должна решиться в кругу танцующих байнингов. Но Басуро шепчет мне, что крик женщины был знаком: «Решай же!» Танцор останавливается у огня и начинает жевать бетель. Я смотрю на девичье лицо: печаль как рукой сняло.

...За какое-то мгновение до рассвета танец резко обрывается. Женщины, не оглядываясь, убегают с поляны, а мужчины бросают в костер маски, шесты, наряды.

...Басуро созывает носильщиков: пора назад. Мы идем по джунглям. Носильщики снова поют, но теперь это иная мелодия, не та, с которой мы взбирались на гору. В ней слышен ритм, который звучал вчера на празднике.

Тропа вьется вниз, добегает до речного рукава. Мощные стволы простерли ветви далеко над водой. К одной из ветвей тщательно привязан длинный сверток из листьев.

— Смотри, — толкает меня Басуро. — Кладбище байнингов. Через несколько месяцев они придут сюда за скелетом. Скелет похоронят в земле, только нижнюю челюсть возьмут для колдовства.

...Вокруг будет тишина, которую нарушит огромная ревущая птица — реактивный самолет, совершающий регулярный рейс Порт-Морсби — Рабаул. Может быть, один из байнингов поднимет голову. Самолет быстро исчезнет за горизонтом, а человек, аккуратно уложив амулет — нижнюю челюсть родственника — в лыковую сумку, отправится в обратный путь к крошечной деревушке в горах, где живут байнинги...

Арвид Клеменсен, датский этнограф

Перевел Л. Мартынов

Ал. Азаров. Машинистка

В свои неполные двадцать четыре года комиссар уездной милиции Дынников считал, что должность обязывает его быть серьезным. Поэтому он старался улыбаться как можно реже, говорил отрывисто и глядел на собеседника так, словно у него болел зуб. Закованный в кожаные доспехи, перекрещенные множеством скрипящих ремней, высокий и громогласный, он смерчем проносился по милицейским коридорам, пугая слабонервных мешочниц, и бывал очень доволен, если слышал за спиной подавленные шепоты: «Никак сам пришел, — оборони, господи!»

Уездная милиция после споров на исполкоме недавно выбила себе новый дом и теперь вселялась в него: перевозила шкафы, колченогие столы и стулья, оставшиеся по наследству от разгромленного в свое время хозяйства управы. Подводы у милиции не было, и скарб тащили на горбу, причем Дынников подавал пример — шел первым, неся завязанную в скатерть пишущую машинку.

Эта машинка была его гордостью. Такой же, как офицерские желтые ремни и шпоры с кавалерийским звоном. Он выменял ее в ЧК на три пристрелянных маузера в деревянных кобурах и нисколько не жалел об этом, хотя и считал маузер лучшим из всех пистолетов и ставил его выше кольта или манлихера: маузер имел перед ними многие преимущества: дальность боя, большое количество зарядов и внешнюю внушительность. Чекисты, повздыхав, отдали машинку, забыв предупредить, что она не работает. Два вечера ковырялся в ней Дынников, отмачивая ржавчину в пайковом керосине, прочищая детали златоустовской финкой, а на третий день собрал, протер носовым платком и с великой осторожностью опробовал. Пуговки клавиш под его пальцами немузыкально хрустнули, а тонкие рычаги издали рыдание, и Дынников ограничился тем, что отбарабанил на бумаге одно слово: «Приказ». После этого он спрятал машинку в шкаф и запер на ключ. А утром послал на биржу труда заявку, написанную от руки фиолетовыми чернилами.

Город был маленький, и уездная милиция насчитывала всего два десятка милиционеров в волостях, да столько же было у Дынникова. Пятеро агентов уголовного розыска, находящихся в подчинении у начосоча, начальника секретно-оперативной части, или мотались по уезду, или подлечивали ранения в больнице. А недавно одного из них зарезали в овраге и на грудь прикололи английской булавкой бумажку с обещанием скорой смерти Дынникову. Убийц не поймали, и начосоч держал бумажку на столе как напоминание о неоплаченном счете бывшему гимназисту восьмого класса Сержику Шидловскому. Шидловский, племянник уездного предводителя дворянства, года два путался с анархистами, а когда тех прихлопнула губернская ЧК, подался в леса, объявив себя «идейным» борцом с новой властью...

Агента хоронили рано утром в городском сквере, в братской могиле, где уже лежали первый председатель уездного исполкома, заезжий балтийский моряк и семеро рабочих-активистов, убитые в прошлом году во время налета кавалерийской банды.

Шел снег. Было зябко. И Дынникова била мелкая дрожь. Утром заболел трубач, а без него оркестр — барабан и скрипка — играть отказывался, пришлось искать по всему городу граммофон и пластинку с музыкой, и агента похоронили под марш иностранного композитора Бизе. Дынников сказал речь и первым выстрелил из пистолета в белесое небо. Потом дали залп милиционеры и пошли по городу строем с развернутым знаменем. Из ворот глазели обыватели, а мальчишки бежали стороной, сталкивая друг друга в сугробы.

В кабинете Дынников достал машинку и, страдая от неумения, выколотил по буковке документ — первый машинописный документ в истории уездной милиции, — гласивший, что сего числа агент уголовного розыска Александров отчисляется, как бессрочно убывший по причине смерти. Окончив, он подписался, покрутил ручку телефона и, дозвонившись, выбранил заведующего биржей, не сыскавшего за полмесяца машинистку. Заведующий сказал, что он здесь ни при чем, что, если бы требовался слесарь или плотник, тогда хоть сейчас и сколько угодно, но Дынников его возражений не принял и остался очень недоволен.