Журнал «Вокруг Света» №11 за 1978 год

В 1961 году Государственный исторический музей заказал ему печные изразцы для боярского дома на улице Разина в Москве и Софьиных палат Новодевичьего монастыря.

— Московские печи стали для меня боевым крещением, — Алексей Алексеевич открывает шкаф, на полках которого громоздятся пачки общих тетрадей. В них рецепты тех изразцов.

Я просматриваю тетради, испещренные записями — тысячи формул, по которым обжигались пробы, чтобы в результате осталась одна, правильная. Свинец, олово, сурик, полевой шпат, кварцевый песок, мел, каолин, соль, сода, поташ, бура. И все в миллиграммах. И все эти поиски только для того, чтобы найти состав поливы одного цвета! А цветов в русском изразце пять — белый, желтый, синий, зеленый, коричневый. И не счесть оттенков.

— Раз уж разговор про цвета зашел, — говорит мастер, — то хочу один вопрос прояснить, а то нередко приходится слышать о том, почему изразцы на Руси не столь ярки, как, скажем, в Средней Азии. Мол, краски у нас в природе приглушенные, все больше коричневато-зеленоватые. А на Востоке — там солнце ярче, небо синее, потому и бирюза на плитках — глаза обожжешь... Это совсем неверно. Дело тут не в солнце, а в свойстве материалов. Ведь испокон веку мастер подбирал материалы, которые между собой дружат. Вот и восточные керамисты приметили, что на лессовых, богатых калием глинах, которые преобладают в Средней Азии, хорошо держатся эмали и глазури. А на их основе окиси меди и кобальта как раз и дают яркие голубые и синие тона. Наши же русские глины большей частью красные, богатые железом. На них лучше держатся глазури и эмали, богатые свинцом и оловом, на которых те же самые окиси меди дают не голубые, а зеленые тона, синий же цвет выходит блеклым. Вот и вся недолга.

— Алексей Алексеевич, довелось мне как-то прочитать, будто секреты мастерства вы про себя храните...

— Знать, не очень терпеливый человек писал. Бери карандаш, бумагу, записывай, фотографируй. Все расскажу, только боюсь, не на один месяц тут задержаться придется. А для начала покажу тебе все стадии керамического нашего производства. Вот с этого ящика все начинается.

В большом деревянном ящике лежала глина переливчатых цветов — от желтого до темно-кирпичного. Рядом стоял механизм, похожий на мясорубку, увеличенную раз в двадцать. Алексей Алексеевич нажал кнопку, раздался скрежет шестерен, и из жерла «мясорубки» колбасой полезла однотонная коричневая масса.

Егоров отломил кусочек и стал разминать его сильными пальцами. Мне показалось, что на какое-то мгновение он забыл и о нашем разговоре, и о моем присутствии.

Они остались вдвоем, мастер и его материал: материал грубый, неказистый и безмерно изящный — глина.

Вот комочек глины размяк, стал податлив, разогревшись до температуры ладоней. Лицо мастера разгладилось, сошли с него приметы житейских неурядиц и забот, чуб свесился косым парусом, и Егоров не встряхивал привычно головой, чтобы откинуть его со лба.

Я попробовал представить в руках этого мастера другой материал — мрамор например, и не смог: тот не принимает в себя человеческое тепло, он прекрасен сам по себе, а глине без частицы человеческой души нельзя. Мне стало жаль, что комок в руках Егорова из-за меня впустую растратит обретенный жар. Я взял его из рук мастера, и глина еще долго возвращала мне тепло его ладоней...

— Мы в глину добавляем крупнокварцевый песок и шамот — гранулированную обожженную глину, — поясняет Алексей Алексеевич, возвращаясь в реальный мир мастерской, — чтобы не трескался изразец при обжиге и усадку меньше давал.

— Усадку?

— Именно. Ведь глина после обжига, что сарафан после первой стирки — на пятнадцать процентов съежиться может. Мы же усадку, считай, вполовину уменьшаем. Поэтому когда, копию изразца делать надо, то сначала двойника лепим, только на семь процентов крупнее, потом делаем с него гипсовый слепок, а с того уже глиняный оттиск. Тут у нас распределение труда — одному со всем не управиться.

Пришло время познакомиться с помощниками Алексея Алексеевича — Марией Васильевной Страховой и Александром Константиновичем Монаховым.

Мария Васильевна берет квадратную гипсовую форму и начинает наполнять ее мягкой, вязкой после «мясорубки» глиной. Большим пальцем правой руки Тщательно вминает ее во все неровности, чтобы не было пустот. Дощечкой снимает лишнее. Потом накрывает форму листом фанеры, переворачивает ее и, постукивая по донышку, осторожно освобождает слепок. Ком бурой глины превратился в рельефного могучего единорога. Мария Васильевна кладет его на полку.

— Теперь ему нужно сохнуть недели две, пока окончательно не затвердеет, как вот этот, — она берет с полки точно такую же заготовку, но заметно посветлевшую.

Теперь за дело принимается Монахов. Перед ним на столе расставлены баночки с красками, лежит высохший единорог, а рядом оригинал XVII века из Новгорода. Он очень красив, но что-то в его облике меня смущает: грозная боевая поза диковинного зверя и... добродушная, почти ласковая морда.

— Мне эта загадка тоже долго покоя не давала, — говорит Егоров. — И это не только на изразце, то же самое на пряничных досках, лубочных рисунках. Львы, орлы, единороги не злые вовсе, как их иноземные сородичи, а с лукавинкой во взоре.

Мягкие движения кистью, и изразец начинает расцветать, правда, краски кажутся вялыми, размытыми. На оригинале они гораздо сочнее.

— Это придет с обжигом, — поясняет Монахов. — Но сначала полива должна как следует высохнуть.

Егоров ведет меня в святая святых мастерской — лабораторию, где составляется полива. На столах и полках сотни склянок, ящичков, коробок с разноцветными порошками, разведенными красками.

— Вот здесь все мои секреты, — смеется мастер, — а знаешь, в чем состоит главный? В том, что состав поливы я ищу не так, как искал художник XVII века, а от обратного, что ли. Ведь он тогда чистых веществ не имел, а добывал их из окрестных природных материалов, обрабатывая которые стремился к чистоте компонентов, но до конца ее не достигал. В этом и есть вся прелесть изразца. В этом-то весь и фокус, ведь сумей тогда керамист получить чисто-белую эмаль, у него бы кафельная плитка для ванной вышла. А ты глянь на единорога — вроде бы белый и не белый, с сероватой патиной... а вон и красно-бурые прожилки!

У меня же почти все вещества химически чистые, и моя задача... загрязнить их! Чтобы точь-в-точь вышло. Вот я в белую эмаль, дабы сероватый оттенок получить, и добавляю сотую процента хромистого железняка. А теперь отличи старый изразец от новодела. Не можешь? Я не так давно в Москве был, зашел на улицу Разина, где мои первые печки в музее стоят, смотрел, трогал изразцы, да так и не нашел, какие мои, а которые от боярина остались.

— Выходит, нет больше для вас секретов в изразцовом деле?

— Что же это за дело, если в нем секретов не осталось? — Мастер разводит руками. — Если изразец мне открылся, я уже и интерес к нему теряю. Новое ищу: ведь каждый изразец — это свое решение. И сколько уж этих решений было... Удалось вернуть к жизни изразцовый декор Верхне-Спасского собора и церкви Двенадцати апостолов в Московском Кремле, старинных зданий Ярославля, Смоленска, Волоколамска, Костромы, Вологды, Астрахани, Новгорода. Но я ведь не только реставратор, еще и художник. В 1967 году моими изразцами оформили интерьер ярославского ресторана «Медведь». Лежит заказ из Сочи — просят сделать камины, обязательно в русском стиле, рисунок на наше усмотрение. Очень заманчивое предложение, но скоро выполнить заказ, вряд ли удастся — ведь производительность при творческой работе невысокая, а оплата труда у нас, керамистов, в прямой зависимости от... веса израсходованной глины. Поэтому стараемся выполнять план за счет сувенирных изразцовых плиток — с гербом города, например. А времени это отнимает немало. Вообще же мы, керамисты, свое слово в возрождении русского изразца сказали, теперь дело за архитекторами.