Журнал «Вокруг Света» №12 за 1989 год

Мартинс в смятении стоял над Бейтсом. Лайм находился между нами. Стрелять из опасения попасть в Мартинса мы не могли, а Лайма слепил свет прожектора. Мы медленно продвигались вперед, на всякий случай держа пистолеты наготове, Лайм метался туда-сюда, как ослепленный фарами заяц, потом внезапно бросился в центральный поток, глубокий и быстрый. Когда мы повернули вслед ему прожектор, он был под водой, и течение быстро несло его мимо тела Бейтса, за пределы луча, в темноту. Что заставляет человека в безвыходном положении цепляться за несколько минут жизни? Достоинство это или недостаток? Трудно сказать.

Мартинс стоял у кромки луча, глядя вниз по течению, теперь в руке у него был пистолет, и лишь он один мог стрелять без опаски. Я разглядел что-то движущееся и крикнул ему: «Вон он. Вот он. Стреляйте». Мартинс поднял пистолет и выстрелил, как много лет назад стрелял по этой команде на Бриквортской пустоши, и, как тогда, выстрел оказался неточным. Раздался похожий на звук рвущегося ситца крик боли, в нем звучали упрек и мольба. «Молодчина»,— крикнул я и остановился около Бейтса. Он был мертв. Когда на него навели прожектор, глаза остались безучастно открытыми, кто-то нагнулся, взял прилипшую сигаретную пачку, бросил в поток, и она понеслась по течению — это оказался обрывок желтой «Голд флейк»: да, Бейтс был далек от Тотенхем-корт-роуд.

Когда я поднял взгляд, Мартинс уже скрылся в темноте. Я окликнул его, но мой голос утонул в гулком эхе, в шуме и реве подземной реки. Потом раздался третий выстрел. Мартинс впоследствии рассказывал:

— Я пошел вниз по течению искать Гарри, но, должно быть, проглядел в темноте. А зажигать фонарик боялся: Гарри мог выстрелить снова. Очевидно, пуля настигла его у бокового хода. И он пополз к железной лестнице. Там, наверху, в тридцати футах, был люк, но у Гарри не хватило бы сил его приподнять, и даже если бы удалось, наверху стояли полицейские. Должно быть, он все это знал, но от боли лишился рассудка, и наверное, как животное инстинктивно ползет умирать в темноту, так человек стремится к свету. Его тянет умереть в привычном мире, а темнота — мир для нас чуждый. Гарри стал карабкаться по ступеням, но тут боль усилилась и не дала двигаться дальше. Что заставило его насвистывать ту нелепую мелодию, которую, как я верил по глупости, написал якобы он сам? Старался ли привлечь внимание, хотел ли, чтобы рядом был друг, хотя этот друг и устроил ему ловушку, или свистел в бреду безо всякой цели? Словом, я услышал его свист, пошел обратно вдоль стены, нащупал, где она кончается, и поднялся по темному ходу туда, где лежал он. «Гарри»,— окликнул я, и свист оборвался прямо у меня над головой. Я все еще боялся, что он может выстрелить. Нащупав железный поручень, я стал подниматься. И уже на третьей ступеньке наступил ему на руку, он лежал там. Я осветил его фонариком, пистолета не было, очевидно, выронил при ранении. Сперва мне показалось, что он мертв, но тут у него вырвался жалобный стон. Я позвал: «Гарри», и он с большим усилием поднял на меня взгляд. Ему хотелось что-то сказать, я нагнулся и прислушался. «Проклятый болван»,— произнес он, и все: не знаю, имел ли он в виду себя, совершая акт покаяния, пусть и слишком легкого (он был католиком), или меня — неспособного подстрелить зайца, с моей тысячей фунтов в год, облагаемой налогом, и моими вымышленными скотокрадами. А потом застонал снова. Я больше не мог видеть, как он мучается, и прикончил его.

— Об этой подробности мы забудем,— сказал я.

— Мне никогда не забыть,— ответил Мартинс.

17

В ту ночь началась оттепель, снег в Вене таял, и безобразные развалины обнажались снова: прутья арматуры висели как сталактиты, а ржавые балки торчали из серого талого снега будто кости. Могильщикам было намного легче, чем неделю назад, когда пришлось бурить мерзлую землю. День вторых похорон Лайма выдался теплым, почти весенним. Я был рад, что его снова зарывают, но ради этого двум людям пришлось погибнуть. Группа у могилы на сей раз оказалась меньше: не было ни Курца, ни Винклера — только Анна, Ролло Мартинс и я. И никто не пролил ни слезинки.

Когда все было кончено, Анна молча повернулась и, разбрызгивая талый снег, пошла по длинной аллее, ведущей к главному входу и трамвайной остановке. Я сказал Мартинсу:

— У меня есть машина. Может, подвезти?

— Нет,— ответил он.— Поеду трамваем.

— Вы выиграли. Доказали, что я безмозглый осел.

— Нет,— сказал он.— Я проиграл.

Я смотрел, как Мартинс широко шагает на своих длинных ногах за Анной. Он догнал ее, и они пошли рядом. Думаю, он не сказал ей ни слова. Это походило на концовку повести. Мартинс был никудышным стрелком и очень плохо разбирался в характерах, однако ухитрялся писать вестерны (поддерживая напряжение) и ладить с женщинами (не представляю как). А Крэббин? О, Крэб-бин все еще спорит с Британским обществом культурных связей о расходах на Декстера. Ему говорят, что нельзя оплачивать одновременные расходы в Стокгольме и в Вене. Бедняга Крэббин... Да и все мы, если разобраться, бедняги.

Перевел с английского Д. Вознякевич

Рождественский вертеп

В каждой чешской семье в канун рождественских праздников принято ставить бетлем. Так называют здесь кукольную сценку рождения Иисуса Христа. Фигурки лепят из пластилина, сшивают из цветных тряпочек, склеивают из соломки, вырезают из дерева... Многие предпочитают покупать готовые изображения библейских персонажей, напечатанных типографской краской на широких листах плотной бумаги. Дома достаточно взять ножницы, аккуратно вырезать по контуру, наклеить на картонные подставки — и бетлем готов!

Название, как вы уже догадались, происходит от города Вифлеема, где по преданию родился «Ёжишка». Подходящее русское название этой рождественской игрушке подобрать затруднительно. Ведь такой обычай распространен в основном среди католиков. Нечто подобное называли раньше вертепом без оттенка какого-либо осуждения. В своем забытом ныне значении это русское слово означало балаганный ящик с марионетками, служивший местом кукольных представлений. Чехи гордятся, что самый большой по размеру и числу фигур бетлем находится в их стране. Он стоит в маленьком восточночешском городке Тршебеховице-над-Оребом, что неподалеку от областного центра Градец Кралове.

В Тршебеховицах мне указали на одноэтажное здание в углу уютной мощеной площади. Перед входом толпились школьники. Из-за низкой двери, которая вела в зал, доносилось слабое шелестение и глухие удары, как будто катались бильярдные шары. Ступив за порог, я увидел барьер и деревянное сооружение размером с футбольные ворота.

Покрытая лаком древесина тускло мерцала в отсветах ярких электроламп. На нескольких уровнях ползали деревянные фигурки. Верно передавая движение людей, они передвигались каждая по своему маршруту на фоне диких скал, тучных виноградников и стройных кипарисов, домиков с островерхими крышами, зубчатых башенок и причудливой архитектуры дворцов. Деревянные фигурки появлялись и исчезали в маленьких окошках, поднимали и опускали руки, качали головами.

Я быстро распознал главную сцену в верхнем ярусе — среди овец и коров лежал спеленатый младенец. Над ним склонилась молодая женщина — Богородица, а рядом стояли волхвы, а вернее — по католической версии евангельской легенды — три короля из восточных стран. Коленопреклоненный старик в горностаевой мантии, юноша, осаживающий вздыбленного коня, и третий, в чалме и с кривой саблей. Короли принесли новорожденному богатые дары... Ярусом ниже разворачивалась в действии картина последних дней земной жизни Христа. Вот он, согбенный под тяжестью креста, бредет к месту казни. Мимо проносятся всадники с поднятыми копьями, идут тесными рядами легионеры. Далее воины воздвигают крест и один из них ударяет распятого человека деревянной спицей-копьем. Еще правее группа женщин снимает с креста бездыханное тело, покрывает его саваном и совершенно натурально заламывает руки.

Чуть ниже проходят в другом направлении крестьяне, сборщики грибов и ягод, пастухи и охотники, коробейники со своим товаром и даже трубочист с лестницей. В другом углу разместился целый духовой оркестр. По взмаху дирижерской палочки музыканты поднимают инструменты, играют что-то беззвучное и вновь вытягивают руки по швам. Возвращаясь на новый и новый круг, вся сцена повторяется несчетное число раз. Невозможно определить, где ее начало и где конец.

Начинаю считать движущиеся фигурки, но моментально сбиваюсь.

— В нашем бетлеме более двух тысяч вырезанных из дерева предметов,— приходит на помощь директор музея Мария Вацликова.— Это здания, деревья, звери, домашние животные. Кроме того, пятьдесят человеческих фигурок передают движения людей, еще сто перемещаются на деревянных лентах и, наконец, двести — не двигаются...

Идея построить самый большой в мире бетлем родилась сто лет назад у скромного тршебеховицкого мещанина Иозефа Пробошта. Вместе с местным резчиком Иозефом Капуцианом он стал мастерить огромные деревянные ясли длиной семь метров и высотой три метра. Образцами для бетлема служили гравюры из итальянских книг эпохи Возрождения. Когда с фигурками библейских персонажей было покончено, мастера не успокоились и принялись изображать соседей — сапожников, портных, седельников, трубочистов, мельников, приезжающих на рынок крестьян и пастухов.