Журнал «Вокруг Света» №12 за 1992 год

Действительно, по направлению к нам быстро двигался катер. Остановился он метрах в пятидесяти. Человек поднес ко рту мегафон. Я успел заметить, что флаг не английский. Такого флага я прежде никогда не видел: очень красивый, весь в звездах. Должно быть, венесуэльский. Позднее ему суждено было стать моим флагом, символом моей новой родины, самым трогательным из всех символов.

— Кто вы? — прокричали с борта по-испански.

— Французы.

— Вы что, взбесились?

— А в чем дело?

— Да вы же к мине лодку привязали!

— Поэтому вы не подходите ближе?

— Конечно. Давайте быстрее отвязывайте!

— Ладно.

Шапар в три секунды отвязал веревку. Оказывается, мы попали в самое настоящее минное поле. Наша лодка медленно тронулась вслед за катером, позднее капитан сказал, что мы не подорвались просто чудом. На борт к нам они не перешли, а просто передали кофе, горячее молоко, сахар и сигареты.

— Мы направляемся в Венесуэлу. Обращаться с вами будут хорошо, это я обещаю. К себе на катер пересадить не можем, идем к маяку, забрать тяжело раненного человека. Это срочно. И не пытайтесь бежать в Тринидад, девять шансов против одного, что подорветесь на мине.

Крикнув на прощание: «Адье, буэна суэрте!», они отплыли в сторону. Мы подняли парус. Было десять утра, я чувствовал себя гораздо лучше благодаря кофе с горячим молоком и, сунув в рот сигарету, ступил на берег — участок песчаного пляжа, где уже собралось человек пятьдесят, наблюдавших за приближением странного судна с обломком мачты и парусом, кое-как слепленным из курток, штанов и рубах.

Продолжение следует Перевели с французского Е. Латий и Н. Рейн Рисунки Ю. Семенова

Анри Шарьер. Папийон. Часть ХVIII

Тетрадь тринадцатая: Венесуэла

Рыбаки Ирапы

Я обнаружил здесь людей и цивилизацию, доселе мне совершенно незнакомую. Те первые минуты на венесуэльской земле были столь трогательны, что у меня не хватает слов и таланта объяснить, описать и выразить атмосферу царившей там сердечности и теплоты, с которой эти люди встретили нас. Некоторые из них были черными, другие белыми, но большинство того оттенка, который приобретает кожа европейца после нескольких дней, проведенных на солнце. Брюки у мужчин были закатаны до колен.

— Бедняги! Ну и досталось же вам! — восклицали они.

Рыбацкая деревня, возле которой мы причалили, называлась Ирапой и согласно административному делению входила в штат Сукре. Все женщины, присутствовавшие на берегу, тут же превратились в сестер милосердия и ангелов-хранителей — и самые молоденькие (все без исключения хорошенькие, небольшого роста, но, Боже, до чего же грациозные!), и средних лет, и настоящие старухи. Нас отвели в дом, где повесили пять гамаков, поставили стол и стулья и первым делом намазали нас с ног до головы кокосовым маслом. Мы буквально падали от голода и истощения, к тому же организмы наши были сильно обезвожены. Рыбаки хорошо знали все эти симптомы, знали, что мы должны теперь долго спать и принимать пищу часто, но небольшими порциями.

И вот мы растянулись в гамаках, и даже во сне они кормили нас, давая еду понемногу, ложечками. Силы совершенно оставили меня; в тот момент, когда они положили меня в гамак абсолютно голого и обмазанного кокосовым маслом, я погрузился в глубокий непробудный сон, и если и пил во время него, то совершенно этого не осознавая.

Сперва желудки отказывались принимать пищу, и нас вырвало по нескольку раз каждого, но затем дело пошло на лад.

Люди, обитавшие в этой деревне, были ужасающе бедны, но среди них не нашлось ни одного человека, который бы отказался нам помочь. Дня через три благодаря старательному уходу, а также молодости и крепости наших организмов мы встали на ноги. Сначала поднимались совсем ненадолго, затем на несколько часов, и вот уже подолгу просиживали в тени под пальмами вместе с нашими гостеприимными хозяевами. Бедность не позволяла им одеть нас всех сразу, и они разбились на небольшие группы, одна взяла шефство над Гитту, другая — над Депланком и так далее. Оба мне заботилась, наверное, целая дюжина, не меньше. В первые дни они нарядили нас буквально во что попало — старые, изношенные, но безупречно чистые вещи. Затем стали приносить по одному предмету туалета — то новую рубашку, то пару брюк, то пояс, то туфли. Среди женщин, ухаживающих за мной, были две совсем молоденькие девушки, они напоминали индеанок с примесью испанской или португальской крови. Одну звали Табисай, другую Ненитой. Они принесли мне рубашку, брюки и пару туфель, которые назывались здесь аспаргаты — кожаная подошва без каблука, а верх сделан из плетеной ткани. Ткань прикрывала ступню и пятку, оставляя пальцы открытыми.

— Вас и спрашивать не надо, откуда вы. По татуировке видно, что бежали с французской каторги.

Это особенно растрогало меня. Еще бы! Ведь они понимали, что мы были осуждены за серьезное преступление, и тем не менее помогали нам, всячески привечали и ухаживали. Когда обеспеченный человек отдает бедняку свою^ одежду или кормит голодного, это, безусловно, свидетельствует о доброте его души. Но когда бедняк режет испеченную в доме маисовую лепешку пополам и одну половину отдает вам, причем оставшейся ему вряд ли хватит, чтобы накормить всю свою семью, то есть делится буквально последним и с кем — с чужестранцем, беглым каторжником,— это поистине свидетельствует о величии духа.

В то утро все жители деревни — и мужчины, и женщины — вели себя как-то странно тихо. Лица встревоженные, озабоченные. Что происходит? Табисай и Ненита были со мной. Впервые за две недели мне удалось побриться. Ожоги уже затянулись тонкой розовой кожицей. До этого девушки видели меня только обросшим и плохо представляли, сколько мне на самом деле лет. И пришли просто в восторг, когда оказалось, что я вовсе не старик, о чем они тут же простодушно поведали мне. Мне было тогда тридцать пять, хотя выглядел я на тридцать максимум. И в то же время я видел, как эти добрые существа маются и буквально не находят себе места от беспокойства.

— Что случилось? Скажи мне, Табисай, в чем дело?

— Должно приехать начальство. Из Гуирия, деревни, что недалеко от Ирапы. Полиция узнала, что вы здесь. Как это им удалось — непонятно. И они едут.

В этот момент в хижину вошла высокая и красивая чернокожая девушка в сопровождении очень стройного молодого человека, обнаженного до пояса и в брюках, закатанных до колен. В Венесуэле цветных женщин часто называют Ла Негрита — нечто вроде прозвища, причем без какого-либо оттенка расовой или религиозной неприязни. Ла Негрита поведала мне следующее:

— Сеньор Энрике, сюда едет полиция. С добром или злом — мы не знаем. И вот мы подумали и решили, может, спрятать вас на какое-то время в горах? Мой брат отведет вас в хижину, ни одна живая душа вас там не найдет. А мы — Табисай, Ненита и я — будем ходить к вам каждый день, носить еду, и сообщать новости.

Я был очень тронут и пытался поцеловать этой благородной девушке руку, но она смущенно вырвала ее и сама поцеловала меня в щеку и лоб.

К деревне галопом подлетела группа всадников. У каждого на поясе с левой стороны, словно сабля, свисало мачете, опоясаны они были широкими патронташами, вооружение довершал огромный револьвер в кобуре. Они спешились. Высокий худой мужчина лет под сорок, с монголоидным лицом, узенькими щелочками глаз и медного цвета кожей, подошел к нам.

— Доброе утро! Я префект полиции.

— Доброе утро, сеньор!

— Эй, вы, люди! Вы почему не сообщили, что у вас тут укрылись беглые каторжники? Мне сказали, что они уже неделю как в Ирапе. А ну, отвечайте!

— Мы ждали, пока они вылечат свои раны и встанут на ноги.

— Так вот: мы сами за ними приехали. Отвезем в Гуирия.

Грузовик скоро будет.

— Кофе? — Да, пожалуй. Мы сели в кружок и принялись за кофе. Я рассматривал лица новоприбывших и не находил в них ничего жестокого или неприятного. Обычные лица обычных людей, привыкших повиноваться приказам, которые в глубине души не всегда одобряют.