Журнал «Вокруг Света» №6 за 2004 год (2765)
Шрифт:
В этот же период меня пригласили в марсельское ревю «Все это – Марсель», поставленное Анри Варна в «Альказаре» на улице Фобур-Монмартр, где во время репетиций я повстречался с молодым человеком в военной форме, пришедшим предложить главному исполнителю свои песни – «Мой город» и «Корабль любви». Звали его Шарль Трене. И уже через несколько месяцев радиоволны передавали его песни, которые, как цунами, ворвались на эстраду и произвели переворот во французском шансоне, практически вытеснив все, что мы слушали до того. Я тогда сразу же стал – нет, не фанатом, такого слова еще не было, – но безусловным почитателем его таланта. Он же стал моим идолом и, совершенно того не желая, моим учителем, а впоследствии – одним из самых моих близких друзей.
…Сентябрь 1948 года. Мы отправляемся в «Америки» – так это будет правильнее звучать. Тогда мы ничуть не сомневались, что нас с распростертыми объятиями ждут Бродвей, джаз, мюзиклы и, чем черт не шутит, даже Голливуд. По приезде мы рассчитывали, что остановимся у Эдит (Эдит Пиаф. – Прим. ред.). Но была одна проблема: на что будет жить моя семья, пока я не устроюсь на работу и не смогу отсылать им деньги? Отец собирался арендовать небольшой ларек на одном из блошиных рынков Сент-Уэна. Он был убежден, что все прекрасно
Я поехал за билетами, но оказалось, что все билеты на прямые рейсы раскуплены. Нам предложили два до Амстердама, где, как нас уверяли, можно было найти свободные места на самолетах компании KLM. Но, увы, в Амстердаме мы попали в самый разгар празднований коронации королевы Джулианы, и все билеты раскуплены на много дней вперед. Авиакомпания поселила нас в городской гостинице. День, другой – и наши доллары потихоньку начали таять. Мы каждый день ездили в аэропорт «Шипхол» при «доспехах» и со всем багажом в надежде улететь. И вот наконец – пункт иммиграционного контроля, где на нас посмотрели с недоверием. Что это за чудаковатые молодчики, отправившиеся в Америку без денег и, что совершенно непонятно, без визы и обратного билета? Мы просто-напросто забыли, что для посещения страны нужны были либо виза, либо контракт на работу. Мы стояли перед чиновниками аэропорта, совершенно не понимая, чего они от нас хотят. Наконец нам нашли переводчицу.
– Разве вы не знали, что для въезда в США нужна виза?
– Если бы мы знали, то предприняли бы необходимые шаги.
– У вас есть обратные билеты?
– Нет.
– Зачем вы приехали?
– Встретиться с Эдит Пиаф.
Похоже, ей не было знакомо имя Эдит, приехавшей тогда в Америку впервые. Мы несколько часов оставались в пределах зоны таможенного контроля. И вот, наконец, какой-то колосс в черной униформе сделал нам знак следовать за ним и попросил сесть в длинный темный лимузин, напоминавший похоронный катафалк. На миг нам показалось, что нас решили принять, как VIP-персон. Как бы не так! Едва сев в машину, я увидел, что изнутри на дверцах нет ручек. Нас, как в гангстерском фильме, схватили, замуровали, поместили под стражу. Через добрые полчаса пути машина въехала на паром, и мы стали всматриваться в светящиеся огни Нью-Йорка. Мы прибыли на Эллис-Айленд – остров, куда загоняли людей, незаконно прибывших в страну со всех концов света. Нас отвели в длинное помещение, где спали человек сорок, и указали на две железные кровати. Мы тут же уснули, несмотря на звучный храп товарищей по заключению, доносившийся со всех сторон. Проснувшись, я оказался в самой настоящей Вавилонской башне: здесь говорили на всех существующих языках, не считая таких, как английский, идиш, польский, итальянский и греческий. Некоторые жили там уже несколько месяцев и начали привыкать к своему новому положению, предпочитая бесконечно долго ждать разрешения на проживание в США, лишь бы не возвращаться в свою страну, к прежней нищете. Никаких камер – только чистые, ровно стоящие кровати, душевые комнаты, здоровая и обильная еда, за которой стояли гуськом с подносами в руках, и равнодушные, но совершенно не агрессивные надзиратели. Золотое дно, ей-богу! Целыми днями мы с Пьером били баклуши, пока он не обнаружил в каком-то углу закрытое на ключ старое пианино. Мы попросили разрешения поиграть на нем. И естественно, с этим не возникло никаких проблем. Едва был снят чехол, из инструмента стройными рядами вышли полчища тараканов. Пьер начал играть, мы с ним запели. Понемногу стали собираться зрители, некоторые из них, приехавшие из Европы, пытались говорить с нами по-французски. На третий день нас вызвали и на таком же лимузине доставили в Нью-Йорк, к судье, которому помогала переводчица. Здесь все повторилось слово в слово: «Зачем вы приехали? Намеревались ли вы покушаться на жизнь президента?» Можно подумать, что, возникни у меня такое желание, я, как дурак, сообщил бы им об этом. «Принадлежите ли вы к какой-либо политической партии? Какова ваша профессия?» – «Мы пишем песни».
В те времена Пьер Гримбла пригласил нас: Пьера, меня и молодого неизвестного комика, откликавшегося на фамилию Бурвиль, исполнять песни в радиопередачах, которые сам выпускал. Мы с Гримбла, развлечения ради, перевели несколько песен из американской музыкальной комедии «Радуга Финиана», очень популярной тогда в Нью-Йорке. Судья попросил меня напеть несколько куплетов из нее, что я и сделал с превеликим удовольствием. Почтенный муж с улыбкой на устах выдал нам разрешение на трехмесячное проживание с обязательством регулярно продлевать его до тех пор, пока не найдем работу. Опыт показывает, что музыка смягчает не только нравы людей, но и сердца судей. Мы вернулись на Эллис-Айленд забрать чемоданы и покинули остров, сопровождаемые сердечными напутствиями и аплодисментами других «узников». Такси, чьи амортизаторы уже давно отдали богу душу, высадило нас на Тайм-сквер вместе со всем нашим скарбом. Вокруг все выглядело даже лучше, чем в кино. Все сверкало, отовсюду доносился аромат карамели, как в луна-парке. Огромный рекламный плакат высотой с пятиэтажный дом изображал гигантскую голову мужчины, который курил и выпускал изо рта дым. Площадь кишела снующими туда-сюда торговцами, предлагавшими хот-доги, ковбойские шляпы и кепи солдат времен войны Севера и Юга. Наше внимание привлек автомат, который за пять центов выдавал вам порцию охлажденной кока-колы. Таких аппаратов в Европе еще не знали. Площадь окружали театры и кинозалы, а на афишах сияли такие имена! Тут тебе Нат «Кинг» Кол, Арти Шоу и его оркестр, и фильмы, по пять сеансов в день… Мы впитывали впечатления не только глазами, но и ушами, поскольку громкоговорители перед музыкальными магазинами без перерыва транслировали последних победителей хит-парада.
Мы
зашли в маленький отель «Ленгвэл», расположенный на 44-й улице, и сняли каждый по комнате за умеренную плату – семь долларов в неделю. Это, конечно, был не дворец. Шумно, бугристые стены покрыты несколькими слоями слипшейся краски грязно-розового цвета, умывальники – скорее серые, нежели белые, совершенно продавленные кровати. Какая разница, зато мы в Нью-Йорке, в городе, о котором мечтали все годы оккупации! В этой стране правило зрелище, там жили все артисты, перед которыми мы преклонялись и которыми восхищаемся до сих пор. Мы лелеяли надежду найти в нем свою нишу и ничего не боялись, ведь все складывалось как нельзя лучше. У нас оставалось всего несколько долларов, но мы верили в успех. В тот же вечер мы частично потратили свои сбережения, купив билеты в кинозал, где перед началом сеанса играл оркестр Арти Шоу. После этого устроили себе хот-договую оргию на Тайм-сквер и, наконец, падая от усталости, повалились на гостиничные койки.На следующий день мы взяли приступом Карнеги-холл и попали на мастерский джазовый концерт Стена Кентона и его оркестра, в котором, как обычно, пела Джун Кристи и играл удивительный трубач Мэйнард Фергюссон. Аранжировки для оркестра делал Пит Риголо. В один из вечеров, когда Пьер покупал входные билеты на представление «Рокетс» в «Радио Сити Мьюзик-холл», а я дожидался его в холле кинотеатра, меня атаковал какой-то мужчина и, показывая на мои туфли из кожи питона, спросил: «How much?» Он хотел их купить. Они были совершенно новые и действительно производили огромное впечатление. Поторговавшись вволю, я получил за них пятьдесят долларов. Благодаря этим деньгам мы с Пьером целых три дня ощущали себя миллионерами, пока не оказалось, что наши финансы равны нулю. К счастью, французские друзья из отеля часто брали нас с собой на приемы, где подавали хорошую еду и не было недостатка в напитках. Во время одной из таких вечеринок Рош исчез. Мы напрасно искали его день, два дня… Не то чтобы мы очень переживали лично за него, но он был нашим казначеем, и все, что у нас оставалось, лежало у него в кармане. Мы волновались, но на самом деле догадывались о том, что могло задержать нашего аристократа. Скудные ресурсы подошли к концу, и мы восполнили их, сдав пустые бутылки из-под кока-колы, чтобы выпить по кружке пива за десять центов, закусывая бесплатно подаваемыми к нему маленькими кусочками сыра.
Наконец Эдит вернулась из Канады. Мы немедленно отправились к ней. Она была очень удивлена: «Какого черта вы здесь делаете?» – «Мы же поспорили, вот и приехали к тебе!» Это ее немного развеселило, но не слишком. Наконец она смягчилась и сказала: «Ладно, попытаемся найти вам денег».
Пока не было работы, но был вид на жительство, я мысленно продумывал диалог, который произойдет у меня с известнейшим издателем, о котором нам говорил Рауль Бретон. И, наконец, мы предстали перед Лу Леви. Нас встретила очаровательная секретарша и провела в кабинет Лу. Разговор получался хаотичным, я отвечал наобум на его вопросы до тех пор, пока Лу не спросил: «And how about la Marquise?» (Что слышно о Маркизе?) Я тогда еще не знал, что Рауль Бретон прозвал свою супругу Маркизой, и решил, что речь идет о песне «Все хорошо, прекрасная маркиза». Поэтому ответил: «She is dead» (Она умерла). Он с ужасом посмотрел на меня: «Dead?» (Умерла?) – «Yes, dead» (Да, умерла). Начиная с этого момента я совершенно запутался и более не смог произнести ничего вразумительного. Тогда Лу вызвал свою правую руку, Сала Чиантия, который, слава Богу, говорил по-французски и помог разрешить недоразумение. Лу тут же проникся к нам симпатией и, прослушав, купил у нас две песни, за которые заплатил прекрасный аванс из двух красивых зеленых купюр цвета надежды.
Даже через много лет после гибели Марселя (Сердана. – Прим. ред.) Эдит жила воспоминаниями об этом человеке. Она молилась за него, думала только о нем и говорила только о нем. Все мы, кто находился рядом, страдали оттого, что она одна. Ей всегда было необходимо кого-то любить. Каждый раз, возвращаясь в Париж, я посещал модные клубы, в частности заведение Мориса Карера, потому что мне нравился его оркестр, которым управлял Лео Шольяк, бывший пианист Шарля Трене. Был там еще один певец, который, на мой взгляд, мог понравиться Эдит Пиаф и, чем черт не шутит, стать новым «хозяином». Красивый голос, прекрасное знание французского языка и горячий американский акцент. Я решил представить его ей. Она каждый вечер выступала в разных кабаре на Елисейских полях. Но надо было найти убедительный предлог, потому что Эдит все еще не желала знакомиться с мужчинами. К моему счастью, Эдди – Эдди Константин, о котором как раз и идет речь – помог мне, сам того не зная. Он хотел написать перевод «Гимна любви». Я воспользовался случаем и тут же начал давать наставления: «Я поговорю о тебе с Эдит. Когда приведу тебя в ее уборную, войдешь, сделаешь приветственный жест рукой, скажешь „Hi“ и широко улыбнешься ей своей обворожительной улыбкой». Все прошло как по маслу…
С Эдит опасно было совершить промах, неважно, шла ли речь о фильме, театральной постановке, книге или ресторане. Если ей что-то не нравилось, вас ожидало презрительное: «Что ж, я так и знала, тебе всегда не хватало чувствительности». Однажды вечером, когда я вернулся из кинотеатра, она спросила, что я смотрел. Стараясь соблюдать осторожность, я процедил сквозь зубы название фильма: «Третий мужчина».
– И что, он действительно так хорош?
– Для меня так лучше не бывает.
– А для меня?
– Мне кажется… ну, в общем, я не готов поклясться, что тебе понравится.
– Ладно, завтра пойду посмотрю, но если фильм плохой, тебе не поздоровится!
На следующий день мы всей толпой явились в кинозал на Авеню Опера, где показывали «Третьего мужчину». Наша дорогая Эдит сразу поддалась обаянию Орсона Уэллса и, узнав, что фильм попеременно показывают то в оригинальной версии, то на французском языке, потащила нас туда на следующий день, и через день, и так далее в течение последующих десяти дней. Мы надеялись, что всех спасет отъезд в Соединенные Штаты. Но надо было знать упорство Эдит, которая, если ей понравились что-то или кто-то, навязывала вам это день за днем. Как только мы приехали в Нью-Йорк, она попросила Константина купить газету и посмотреть, где показывают «Третьего мужчину». Фильм еще не сошел с афиш какого-то кинотеатра в самой глубинке Бруклина. Мы с трудом втиснулись в два такси: «Orson Welles, here we come!» (Орсон Уэллс, мы едем к тебе!) В кинотеатре Эдит, как правило, усаживалась поближе к экрану в окружении своего маленького общества. Я под тем предлогом, что болят глаза, сел в середину зала и, да простит меня Господь, исключительно из-за разницы во времени, уснул. По окончании сеанса, когда Морфей все еще держал меня в своих сладких объятиях, вдруг почувствовал, что кто-то меня немилосердно трясет, и услышал знакомый голос: