Журнал «Вокруг Света» №9 за 2003 год
Шрифт:
Расстрельщики – особая дьявольская порода: все были офицеры, проверенные еще с Гражданской. Водка у них была всегда. Выпьют – и вперед – лично из своего нагана в затылок…
В Бутово их работало четверо. Но вот, скажем, 28 февраля 1938 года на полигоне расстреляли 562 человека. Трудно представить, чтобы каждый так вот, «в затылок», убил больше 140 человек. Значит, либо подмога была, либо автоматы. Сейчас выясняется, что постоянных расстрельщиков на всю Москву было всего 12 человек. Все они не дожили, собственно, до старости. В основном спились. Один повесился. Один сошел с ума. И только один – ничего. Отработал, вышел на пенсию. Вид имел сельского учителя, почти добродушный: очки, усики… Говорят, за годы работы лично расстрелял 10 000 человек…
Впрочем, цифры такая вещь – в конечном счете они перестают и убеждать, и даже пугать.
С тех пор как первая группа исследователей ступила на землю Бутовского полигона, прошло 10 лет. «Смысловой ландшафт» в Бутово в очередной раз сменился, как во многом сменился и состав группы, работающей над реабилитацией расстрелянных. В ней были молодые люди, причем
Когда я впервые попал на территорию Бутовского полигона 17 мая 2003 года, в день празднования Собора Новомучеников, в Бутово пострадавших, на который съезжаются чуть ли не все свободные от служб священники Москвы и ближайшего Подмосковья, то поразила меня прежде всего радостная атмосфера праздника – по сути пасхального – праздника Воскресения. И когда кто-то из церковных иерархов, мощным шагом войдя в каре «отцов» (под открытым небом образующее как бы стены живого храма), зычно возгласил: «Христос воскресе!» – а сотни сильных, хорошо поставленных голосов отозвались ему: «Воистину воскресе!» – трудно было удержаться от какого-то чистого праздничного восторга. Накрапывал дождик. По всему саду, вернее, по всей территории бывшего расстрельного полигона, священники исповедовали и причащали верующих. Поминальный крест, установленный у обозначенного веревками рва, как алтарь, сиял огнями свечей. Небольшая, ладная, деревянная церковь виднелась в стороне, новая колокольня… Ничего в этом не было ни грустного, ни заупокойного… Напротив, даже списки расстрелянных священников на специальных щитах возле храма как будто призывали не грустить, а радоваться: вот нашлись, не забыты, и вместе с памятью о них, вместе с памятью о тех, кто лежит с ними рядом, вновь обретается то, что было в уничтоженном народе русском, чьими страданиями очищена земля проклятой «зоны».
Позже из разговора с отцом Кириллом, настоятелем храма, я не без удивления узнал, что в 1930-е годы Русская Православная Церковь едва не перестала существовать, утратив апостольскую преемственность. Конечно, самым лютым гонениям церковь подвергалась с первых дней революции. Потом были еще «кампании» – изъятие церковных ценностей, расколы, «обновленчество», сплошные «посадки». Но в конце 30-х речь пошла о полном истреблении священства, как такового. Был правительственный лозунг: к 1 мая 1937-го имя Бога будет забыто на территории СССР. В результате церковь понесла такой урон, что порой на свободе оставалось не более четырех епископов. А чтобы рукоположить нового епископа, нужно не менее трех. Если бы еще двух в этот момент посадили, то угроза утраты апостольской преемственности – передачи особого благословления высшим церковным иерархам, идущая от первых апостолов, – была бы совершенно реальна. И тогда его пришлось бы восстанавливать извне, как в Албанской церкви, где все высшие церковные иерархи были уничтожены. В это трудно поверить, как вообще трудно поверить в то, что творилось в эти годы по всей России и что гулким расстрельным эхом отозвалось в Бутово.
Сейчас в Дрожжино, в бывшей разведшколе КГБ, открыта воскресная школа в честь новомучеников и исповедников российских, где работает небольшой центр по увековечению памяти всех расстрелянных в бутовской «зоне» людей. Издано 6 книг памяти, где о каждом из 21 тысячи расстрелянных сообщены по возможности полные сведения, собранные в результате многолетней и многотрудной архивной работы. Возглавляет все это отец Кирилл, когда-то приехавший в Бутово молодым геологом взглянуть, где похоронен его дед, священник Владимир Амбарцумов, а в результате сам ставший настоятелем храма. И, в общем, деятельность всех причастных к Бутово людей – будь то архивная работа Лидии Алексеевны Головковой или обобщающая огромный массив собранных материалов «компьютерная мастерская» Александра Назарикова – оказалась так или иначе связана с церковью. Потому что без веры в жизнь после смерти, без разделения Добра и Зла и без веры в то, что Добро в конце концов восторжествует, – вся эта работа во многом бессмысленна. Потому что тогда и книги эти, и интернет-сайт будут просто огромным реестром мертвых людей.
Лидия Алексеевна Головкова – автор очень интересных статей по Бутово – бывший художник. За разговором я спросил, как получилось так, что она оставила любимое прежде дело и стала архивариусом, сотрудником богословского института и какой вообще в ее работе смысл – исторический или религиозный?
Она задумалась.
– А помните был философ Николай Федоров? У него странный был идефикс: добиться человеческими силами воскресения мертвых. Во плоти. И я, читая его, все думала: какой же это ужас получится… А теперь смотрю на Сашу Назарикова, слушаю, как он о митрополите Серафиме (Чичагове) как о живом рассказывает и фотографии его показывает – вот он еще в армии, а вот уже сменил мундир на церковное облачение… И хочет, чтоб я им прониклась, полюбила его – и в величии земной славы, и лишенного всего, в Бутырской тюрьме, но не сломленного – и понимаю, что вот это и есть человеческое воскрешение по-федоровски.
А церковь молится не только о Воскресении к жизни вечной, но о Воскресении к свету душ заблудших и погибающих, искушенных злом. И о Воскресении в людской памяти подвига душ сильных и светлых, испытанных злом и даже истерзанных, – но не сломленных, святых
душ. Без этого мрак не рассеется над Бутовским полигоном и ландшафт не просветлится.Дмитлаг, крупнейшее лагобъединение ОГПУ—НКВД, существовал с 1932 по 1938 год. Приказ о его формировании вышел 20 сентября 1932 года. Тогда по этапу стали прибывать сюда люди – из-под Питера и из Средней Азии, Темниковских и Вишерских лагерей, Саровского лагеря и из Сибири. К 1933 году население Дмитлага настолько разрослось, что начальство потеряло контроль за его численностью. Было решено провести «однодневную генеральную проверку всех зк/зк», для чего 31 декабря 1932 года запретили любые перемещения по всем подразделениям лагеря. Дмитлаг на этот день вмещал в себя миллион двести тысяч человек. Канал, который должен был соединить Москву и Волгу, планировался протяженностью в 128 км. Кроме того, требовалось построить 11 шлюзов, 7 плотин, гидростанции.
На строительстве канала работало огромное число специалистов, часть которых, осужденных как «вредители» и «враги народа», была досрочно освобождена для нужд стройки. Обеспечение работ было поручено главному инженеру Сергею Жуку и его заместителю, бывшему директору Ташкентского опытно-исследовательского института «вредителю» Владимиру Журину, судимость которого была снята на строительстве канала. Начальником производственного отдела стал «враг народа» профессор Н.В. Некрасов, досрочно освобожденный в Дмитлаге. Другим выдающимся инженером на стройке был барон Ф.Н. Греневиц – представитель старинного рода российских немцев, который полностью (за исключением тех, кто успел эмигрировать) был уничтожен в первые годы советской власти.
23 марта 1937-го – опущены щиты Волжской плотины.
Впервые за всю свою историю Волга была остановлена на три минуты.
27 марта – волжская вода вошла в канал.
17 апреля – вода заполнила все 128 км канала.
28 апреля – начало массовых арестов среди руководства строительства и заключенных.
Аресты в Дмитлаге производились в период всего строительства канала, но массовыми они стали только в 1937-м, после прихода к власти Ежова. С 8 августа 1937 года начались массовые расстрелы в Бутово и в «Коммунарке» заключенных Дмитлага. Закончились они только в апреле 1938 года.
Особенно много расстрелов было в марте 1938-го: видимо, высоким руководством было сочтено, что при расформировании такого большого лагеря проще избавиться от человеческого «балласта», чем распределять заключенных по другим лагерям. Обычно к осужденным применялась 58-я статья – «контрреволюционная пропаганда и агитация», а также «пораженческие настроения», «опошление воспитательно-трудовой политики советской власти», и так далее, и тому подобное.
Митрополит Серафим, расстрелянный в возрасте 81 года, происходил из старинной дворянской фамилии, тесно связанной с историей российского флота. Прадед его – знаменитый адмирал В.Я. Чичагов, один из первых исследователей Ледовитого океана, дед – морской министр России П.В. Чичагов, видный участник войны 1812 года. Первоначально и будущность родившегося в 1856 году потомка прославленного рода связывалась с военной карьерой. Он получил образование в Пажеском корпусе и Артиллерийской академии, возвратился Георгиевским кавалером с Русско-турецкой войны 1877—1878 годов и начал литературную деятельность – сначала как военный историк. К этому времени относится его знакомство с протоиереем Иоанном Кронштадтским, в духовном послушании которого он находился 30 лет. Внутреннее преображение, вызванное этим знакомством, привело к тому, что в 1891 году полковник Леонид Михайлович Чичагов совершил невероятное: подал в отставку и объявил о своем желании стать священником. Это решение вызвало шок у всех его близких, в том числе и у жены, но он не отступился от своего решения. Подготовка к принятию сана сочеталась у него со страстным желанием помогать ближним. Он начал осваивать медицинскую науку (лечение травами) и даже изложил свое учение о здоровье в «Медицинских беседах», вышедших в 2-х книгах. В 1893 году Л.М. Чичагов был рукоположен в сан священника и начал службу в церкви Святителя Николая на Старом Ваганькове. Через два года умерла его любимая жена, и он, вступив в монастырское братство Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, был пострижен в мантию с именем Серафим. Началась его литературная работа в области церковной истории: написанное им житие старца Серафима Саровского оказало решающее влияние на канонизацию старца как святого. Проповеди его были настолько проникновенны, что даже в то время записывались: в Кишиневе в 1911 году вышел сборник его проповедей – бесед и речей, в которых изложено его понимание человеческой свободы и Божественной благодати, – смелый и мудрый образец православной мысли. После Поместного Собора Русской Православной церкви 1917—1918 годов преосвященный Серафим был возведен в сан митрополита, однако назначенное ему служение в Варшаве не смогло исполниться из-за начавшихся революционных событий. Он остался в Москве и служил в разных храмах. Современники отмечали доброту его сердца, всегдашнюю готовность откликнуться на нужды ближних. Он сочинял церковную музыку, никогда не расставался с фисгармонией, хорошо рисовал, занимался иконописью: в московской церкви во имя Пророка Божьего Илии, что во 2-м Обыденском переулке, можно видеть замечательный образ Спасителя в белом хитоне и образ преподобного Серафима, молящегося на камне, написанные им. В 1922 году последовали первый его арест и высылка на 4 года на жительство в Архангельск. В 1927 году владыка Серафим признал власть митрополита Сергия (Старгородского) и через год был назначен на Ленинградскую кафедру. Пять лет пришлось ему противостоять «обновленческой деятельности», поощряемой партией, и бороться за подлинную церковь. В 1933-м митрополит Серафим был удален на покой. В ноябре 1937 года он был арестован на подмосковной даче и 11 декабря расстрелян и захоронен в одном из тринадцати бутовских «рвов».