Журнал «Юность» №03/2022

– Нет.

– А почему решили устроиться?

– Такие личные обстоятельства. Нужно подработать.

Родители мальчика снова поссорились неделю назад. То ли папа ушел из дома, то ли это мама показала ему на дверь. И ей теперь нужно было где-то брать деньги. Она решила устроиться на работу уборщицей; просто увидела объявление в бесплатной газете, какие раздавали у метро. Для нее это отчасти был жест самоутверждения, отчасти она совершенно не знала, что ей дальше делать и что будет. В студенческие годы она стала встречаться с мужчиной намного старше себя. Незаконченное высшее образование; потом, после тридцати, дети; много лет она работала только дома. Они были очень счастливы, а потом все пошло под откос. Разбираться, когда и почему это произошло, у нее уже не было сил и времени. Теперь самое ужасное было то, что у нее почти отсутствовал трудовой стаж. Даже свою трудовую книжку она с трудом нашла на антресоли.

– Ты Белый дом разглядываешь, да? – спросил вдруг у мальчика мужчина. Решил снять неловкость с ситуации.

Мальчик посмотрел на него и кивнул.

Мужчина встал, подошел к окну, потянул за шнурок – вертикальные жалюзи разъехались в стороны. Обнажилось огромное, во всю стену стекло и за ним – неподвижная, ожидающая зиму Москва, обгоревший Дом советов, возвышающийся над кварталами и набережной. Верхние этажи пострадали больше всего. Неподалеку стояли несколько оставшихся секций милицейского заграждения и одинокий зеленый бронетранспортер.

Мальчик замер, не мог оторваться от зрелища. Он догадывался, что вокруг этого дома недавно произошло что-то очень важное для взрослых, что могли, судя по следам взрывов, погибнуть люди. Но он сразу оценил это как что-то скучное – как и разговор мамы с мужчиной. Его захватила красота дома – высокого, каменного, белоснежного, обгоревшего замка. Он вспоминал это зрелище и много лет спустя.

– Был Белый дом, а стал Черный, – вдруг громко пошутил мужчина, чтобы прервать паузу. – Дяди постреляли в него из пушек. Ну, потом его подчистили немного. Теперь это, наверное, Серый дом. Можно так сказать. – Мужчина почувствовал, что шутка не удалась.

Женщина натянуто улыбнулась, отвела глаза, положила ногу на ногу.

– Ну, а к поздним сменам вы готовы? – Мужчина вернулся к собеседованию. – Уверены, что сможете выходить на работу с ребенком?

Игорь Малышев

Родился в 1972 году в Приморском крае. Живет в Ногинске Московской области. Работает инженером на атомном предприятии. Автор книг «Лис», «Дом», «Там, откуда облака», «Корнюшон и Рылейка», «Маяк», «Номах». Дипломант премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и фестиваля «Золотой Витязь». Финалист премий «Ясная Поляна», «Большая книга» и «Русский Букер».

* * *

Полевая дорога. Жара. Он проснулся, когда ЗИЛ перевернулся уже раза два. Его било о кабину, Как не бил в армии ни один дед. Он пришел в себя больше похожим на винегрет. На осколке стекла у его лица Сидела девочка ростом чуть более комара. Он посмотрел на нее, Она прыснула в ладошки и сказала «кра!». Она качала ножкой, Солнце играло на крыльях, как ветер с фатой. Кровь заливала глаза, Он моргал, чтобы видеть ее. Она напевала, Осколок блестел, свет плавал. Он понял, что всегда хотел Увидеть мир как он есть, без оправы. Пахло жарой, зверобоем. Колеса крутились вверху, вхолостую, с воем. Брюхом к солнцу умирал ЗИЛ. Водитель смотрел на девочку и понял, что даже не жил.

* * *

Астронавты приземляются на неизвестной планете. А там на лугах смеются и бегают дети. У астронавтов предательская мысль в голове: Что, если есть рай? Что, если рай здесь? А дети лижут пыльцу вместо пчел и бабочек. И бегают босиком, без носков и тапочек. Напившись нектара, засыпают промежду трав. Кудлаты их головы, ровен и мягок нрав. Астронавты глядят, только лишь наблюдают. Разводят руками и ничегошеньки не понимают. Ничего не говоря, идут проплакаться в туалет. Выходят с лицами камня и говорят: «Нет!» Каждый смотрит на себя и свое прошлое. Никто не ждет от себя ничего хорошего. Взлетают. И пока не вышла на связь Земля, Стирают координаты планеты из памяти корабля. ГЕРДА Герда переступает через порог дворца. Она больше не та пташка, что боится куста. В день ей достаточно в пищу сухого листа. Три года в плену у пиратов, в день их бывало до ста. Босыми ступает ногами на голый лед. Кто б ни сказал ей слово, она знает – врет. Чувствует холод в груди и в ногах колотье. Кожа ее – камень, лицо – отек. Кай капризничает над колотым льдом. «Вставай, – говорит Герда. – Вставай, пойдем». «Уходим», – говорит она голосом львицы. Мальчик растерян и не может не подчиниться. Взгляд Герды падает на осколки льда. Руки ее черны, под ногтями можно сажать сад. Герда опускается на колени и начинает игру со льдом. «У входа оленья упряжка, – говорит она Каю. – Езжай домой». Кай удаляется. «Вечность» складывает слово Герда. Поток холода. Входит Снежная Королева. Герда поднимает на нее пустые глаза. Королева вздрагивает и подается назад.

* * *

Максиму Попову Пейте, молодые сеньоры, всё здесь для вас бесплатно. Покуда, как письмена, не проступят на теле пятна. У кого трупные, а у кого-то кровавые. А у кого-то синяк, даже глупо жалиться маме. Всё здесь для вас, пейте, молодые сеньоры. Все девушки, запахи амбры, эти поля и горы. Все стилеты, мечи и пули, что когда-либо изготовлены, Всё здесь для вас, больше ли, меньше, поровну. Равнение на солнце, молодые сеньоры, и больше смелости. Да! И еще меньше трезвости, солнце не любит трезвости. Гробы дубовые, сучья осины и лучшие вина. Говорят, что девушки лучшая половина, но это вы – лучшая половина. Пойте же громко, на срыве, чтоб обжигалось сердце, Словно сосуд в печи у гончара-умельца, Словно клинок в горне у кузнеца-убийцы. Кто-то и с ним встретится, но стоит ли торопиться? Юные ветра, летние дожди, жеребцы на взводе. Старики смотрят, вас ненавидя. Кто же таких производит? Ну, а вы бейтесь грудь в грудь, кровью плюясь и стихами. Всё здесь для вас, и женское лоно, и могильный камень. Жгите факелы, мрак разрывая ночи нежной. Если вы чем и избалованы, то силой лишь и надеждой. Всего будет вдоволь и неважно, как лягут кости, В конце все увидят папоротник, цветущий на вашем погосте.

* * *

Настоящим было яблоко, что ты пробовал в детстве, Ноги, искусанные крапивой и комарами. Настоящим было твое заболевшее сердце. И голос мамин, и голос мамин. Настоящее – научиться кататься на велосипеде, Вытащить первую рыбу, впервые подраться, Утонуть на девятое мая, заночевать в подъезде, Услышать, что стал отцом, и три дня на диване валяться. Не так уж много настоящего в этой жизни: Отказаться «стучать», мечтать, запивать спирт водкой, Научиться искать созвездья меж звездных линий И говорить с сыном, как с одногодком.

Татьяна Соловьева

Литературный критик. Родилась в Москве, окончила Московский педагогический государственный университет. Автор ряда публикаций в толстых литературных журналах о современной российской и зарубежной прозе. Руководила PR-отделом издательства «Вагриус», работала бренд-менеджером «Редакции Елены Шубиной» и начальником отдела общественных связей «Российской газеты». Старший преподаватель Российского государственного гуманитарного университета.

Новая искренность и новая социальность Вера Богданова, «Сезон отравленных плодов» («Редакция Елены Шубиной», 2022). Ислам Ханипаев, «Типа я» («Альпина. Проза», 2022)

Литературная премия «НОС» в этом году досталась роману Оксаны Васякиной «Рана» – и это была абсолютно предсказуемая и абсолютно заслуженная награда. «Рана» – ярчайший пример тех самых новых словесности и социальности, что заложены в названии премии, по сути, квинтэссенция автофикшена. И дело тут вовсе не в навязшей в зубах «повестке», дело в том, что период «после постмодернизма», в который напряженно всматривались не одно десятилетие, наступил. И сменил его не абстрактный «постпостмодернизм», которым пугали друг друга литераторы разных формаций, а несколько вполне определенных парадигм. Наиболее заметны и показательны три из них. Первая – метамодернизм, во многом наследующий постмодерну, но не ставящий перед собой задачи «разъять как труп» любых своих предшественников и сломать канон. Напротив, канон он признает и утверждает, существенно его расширяя и сталкивая с другими канонами. Если наложить дискурс советского пионерского подросткового романа на дискурс романов о вампирах или поместить зомби в пространство романа «Гордость и предубеждение», включаются новые, дополнительные смыслы, литературная игра, а не война с целью уничтожения предшественника. Вторая парадигма – уже упоминавшийся автофикшен, в котором художественный вымысел и факты биографии автора оказываются сплетены максимально тесно. Это еще не документалистика, но нарратор, персонаж и автор настолько близки, что последнего потом будут всю жизнь терзать вопросами, как Лимонова о сцене с афроамериканцем. Помимо романа Оксаны Васякиной, тут можно отметить романы Оливии Лэнг, трилогию Тове Дитлевсен, «Горизонтальное положение» Дмитрия Данилова, «Нью-Йоркский обход» Александра Стесина, «В Советском Союзе не было аддерола» Ольги Брейнингер, «Скоропостижку» Ольги Фатеевой и многих других.

Наконец, третья парадигма – это проза с б'oльшим акцентом на художественность, с явной дистанцией между автором и героем, но той же новой искренностью, что присуща автофикшену. Это романы, построенные по канонам классической литературы, но говорящие при этом об остросоциальных (или социально-политических) проблемах.

«Сезон отравленных плодов» Веры Богдановой выходит в «Редакции Елены Шубиной» через год после книги «Павел Чжан и прочие речные твари», и это случай, когда на такой короткой дистанции можно проследить авторскую эволюцию. В «Сезоне» нет фантастического допущения, нет намеренного усложнения архитектоники текста, нет отвлеченного взгляда нарратора. Взгляд автора теперь обращен не в будущее, а в недавнее прошлое – на события двадцатилетней примерно давности в первой части, чтобы стремительно перенестись в наши дни во второй. Богданова пишет роман о травме, но не о разбитой в детстве чашке Фрейда, до которой можно попытаться отмотать назад на приеме у психотерапевта и перезапустить систему с последней устойчивой версии. Это травма длиною в жизнь – цепочка счастливых и болезненных потрясений, ди- и эустрессов, формирующих в конечном счете каждого из нас. Это, конечно, роман об инцесте – как о случившемся – между кузенами, так и о существующем в мыслях и фантазиях (и то полубезотчетно) Даши. Только получается так, что первый, если вынести за скобки социальные условности, вреда никому не приносит, а вот второй, по сути, неслучившийся, несет раздор и страдания. Женю нельзя назвать нелюбимой дочерью в классическом понимании, но на контрасте с абсолютной и искренней бабушкиной любовью любовь родителей к ней выглядит как те самые фальшивые елочные игрушки – не радует. Они любят дочь скорее потому, что так положено, то и дело сравнивая ее со сверстниками и выискивая поводы для собственных чувств. Постоянное ощущение, что любовь близких нужно заслужить, – тоже травма, но не локализованная во времени, а пролонгированная, длящаяся всю ее жизнь. Это и роман об абьюзивных отношениях, о воздействии и физическом, прямом (той самой формуле «бьет – значит любит»), и менее прямолинейном психологическом насилии, которое не только ближайшее окружение, но и сама жертва распознает далеко не сразу. Двухчастная структура романа обусловлена и временем (прошлое – настоящее), и темпом повествования. События детства и юности героев тянутся медленно, как летние каникулы в средней школе. В роман входишь постепенно, как в теплую стоячую воду деревенского пруда, про которую обычно говорят «парное молоко». К концу первой части роман набирает темп, разгоняется, как жизнь вместе с взрослением. Что в детстве казалось долгим и медленным, теперь несется с космической скоростью. Вторая часть – именно такая, разогнавшаяся до потери героинями контроля над своими жизнями. Эта диспропорция, конечно, вполне сознательна: Вера Богданова применяет к классическому роману прием жанрового, сажая читателя на американские горки – неспешно поднимает его на верхнюю точку аттракциона и заставляет на пару секунд замереть перед тем, как стремительно пустить вниз. И от этого дух захватит даже у самых невозмутимых.