Журнал «Юность» №05/2020
Шрифт:
Объявили построение. Всем просто строиться, а нашему взводу – с оружием. Значит, подумал я, приговорят виновного к расстрелу, а убивать его будет наш взвод. Как же я буду стрелять в своего! Хотелось скрыться в лесу…
Перед строем молча, с опущенной головой, без ремня, без пилотки, стоял осужденный. Проклинал ли он ту минуту, когда позарился на часы? И зачем они ему, если и он вот так почти неизбежно погибнет на этой войне?.. Начали читать приговор – штрафная рота…
Тогда же перед строем объявили о том, что немцы из солдат-предателей создали несколько групп для захвата «эрэсов». Враг хочет знать наш военный секрет.
Ночью мне выпало быть в наряде. Дивизион спал, а я вглядывался в темноту. Ветер шумел в прошлогодних дубовых листьях. А если это не ветер,
Вот так началась для меня война, для «рядового необученного». Пришлось, как было сказано в райкоме комсомола, учиться и воевать одновременно.
С моим школьным и боевым другом Борисом Михайловым изредка встречаемся, еще бодримся. Между прочим, оба награждены медалью «За отвагу».
Борис Михайлович Михайлов: О войне 60 лет спустя. 2001 год, г. Москва
Под вечер мы прибыли к месту назначения, разгрузились в лесочке, замаскировали машины и склад боеприпасов, а сами расположились на пригорке. Нас строго предупредили, чтобы не курить, не разводить костры и даже громко не разговаривать, так как передовая рядом. Перед сном мы с Толей, по примеру бывалых, вдвоем выкопали окопчик в сухой и твердой земле, а утром во время завтрака при минометном обстреле спрятали в нем свои трясущиеся тела. Причем на Митяева, ловко прыгнувшего в укрытие, я нечаянно опрокинул стоявший на бруствере котелок с лапшой, на что он совсем не обиделся. Но опять был страх и ужас, опять кругом кровь, опять раненые…
Вечером мы снова попали под минометный обстрел, вернее, под обстрелом оказался Толя, а я в это время ходил в чужой огород. Пришел с урожаем больших пожелтевших огурцов, на что Толя сказал с нескрываемой улыбкой, с хрустом поедая огурец:
– А я тут переживал, думал, поймают тебя и отдадут под трибунал за мародерство.
Ну, раз появилось чувство юмора, потребность пошутить – значит, все в порядке, будем жить!..
Теперь, спустя почти 60 лет, я удивляюсь: зачем нас повезли с громоздкой техникой к самому переднему краю, зачем нас вообще возили под Елец, если через несколько дней, понеся потери в людях, мы погрузились на машины и снова поехали в Москву?..
Погрузка техники, боеприпасов, бессонная ночь в дороге, и под утро колонна остановилась прямо на улицах Москвы, где-то у Нижних Котлов. У машин, как положено, выставили посты. Моя очередь была с 4 утра, время определялось на глазок. И вот на рассвете меня, только что успевшего сомкнуть глаза, разбудили, и я встал на пост. Сначала походил вокруг машины, потом постоял, изучая пустынные улицы родного города. Тишина… Ни звука… Присел на подножку машины, прислонившись к кабине спиной, да заснул, а может быть, только задремал… На посту!
Разбудил меня сильный рывок за карабин и крик. Я вскочил на ноги и увидел рядом искаженное гневом лицо капитана Алексеева.
– Предатель, ты спишь на посту! Расстреляю подлеца! – Он выхватил из кобуры пистолет. – Арестовать его! А ну, снимай ремень!
Я – спросонья. Да и знания мои военных порядков мизерные. Решил, что все: если сейчас не расстреляют, то будут судить в трибунале. Мне стало совсем невмоготу, я не смог сдержать слезы и заплакал почти в голос, всхлипывая и вытирая ладонью непрошеные слезы. Капитан явно не ожидал такой реакции воина, растерялся, смягчился, но объявил, что арестованный с поста снимается и помещается на «гауптвахту» – в кузов автомашины, нагруженной железяками. Новый часовой охраняет одновременно и машину, и арестованного. Арестованный пристроился у заднего борта грузовика и долго не мог прийти в себя. Разом вспомнился дом, родные, хотя и дома были случаи обострения отношений. Так то было трижды за все детство, и все закончилось несколькими обидными шлепками по заднице. Это несравнимо с угрозой расстрелять и размахиванием пистолетом перед носом перепуганного мальчишки на второй неделе пребывания в армии… Утром была объявлена амнистия и арестованный освобожден.
Через три дня, проведенных в Химкинском парке, нас погрузили на эшелон и повезли на север к Ладожскому озеру, где шли упорные бои. На этот раз мы разгрузили машины
километрах в 2–3 от передовой, в березовом лесу, сильно изуродованном артиллерией…25 августа – тревога и боевое задание, первый выезд на боевую позицию. Она располагалась метрах в 600–800 от боевых порядков, но подвезти на машинах громоздкое снаряжение даже ночью не было возможности, поэтому последние полкилометра, соблюдая предельную осторожность и тишину, мы на руках носили установки и снаряды. На наше счастье, обстрела не было, и с рассветом батареи были в боевой готовности. В 6 часов утра 26 августа была дана команда «Огонь!». Два с половиной часа беспрерывно била артиллерия. Последними дали залп «катюши» и наши штурмовые «М-30». Казалось, что на немецкой передовой все выжжено, но поднявшуюся в атаку пехоту встретил ожесточенный огонь. С трудом преодолев первую линию обороны, пехота залегла. Бои продолжались несколько суток. Наши войска, прорвавшиеся на другом участке фронта, попали в окружение. Наступление захлебнулось. В те трагические дни погибла 2-я Ударная армия, ее командующий генерал Власов попал в плен…
Шли день за днем, погода испортилась, ночи стали холодными, а днем часто моросил дождь, я простудился и заболел. На шее вскочило несколько чирьев, я их натер грязным воротником шинели, и шею разнесло так, что я не мог ее повернуть. От выездов на огневые меня освободили, но из наряда я не выходил. И вот стою я как-то на посту у штабного блиндажа. Вижу, в штаб идет капитан Алексеев. Я поприветствовал его «по-ефрейторски» – откинул руку с карабином, а сам стою по стойке смирно и ем его глазами. При этом я как скованный – подбородок прижат к груди, поднять голову не могу из-за опухоли, охватившей всю шею. Поэтому взгляд у меня исподлобья и ничего, кроме физических мучений, не выражает. Тот еще часовой!
– Кто же тебя в наряд назначил? – участливо спросил капитан.
– Старшина, – отвечаю.
– А ну, позови его сюда… – Поняв, что я не собираюсь уходить с поста, он сказал раздраженно: – Иди, позови старшину!
Помня, что всего лишь месяц назад он меня в мирной Москве пристрелить обещал за сон на посту, а здесь фронт, я ответил ему:
– Не положено мне с поста уходить, пока не придет смена.
– Да ладно, иди позови старшину, – говорит, – тут близко…
Передо мной стоял не строгий начальник, обличенный властью, а обыкновенный дядька, глаза добрые, взгляд усталый, видно, ночь не спал. Значит, думаю, месяц войны не только меня, но и его тоже изменил, по-другому на все смотрит. Отошел на двадцать метров, позвал старшину. Капитан приказал ему отправить меня в госпиталь и больше больных в наряд не ставить. «А где здоровых-то на все наберешься», – подумал я за старшину и посочувствовал ему.
После оформления направления в медсанбат меня отвел туда Толя Митяев. Медсанбат располагался в нескольких больших брезентовых палатках. Над палатками виднелся дымок от печек, стоявших там. Внутри – тепло, на брезентовом полу в ряд стоят раскладушки с постелями. Вслед за нами вошел дежурный врач, удивился, что направление подписал не военфельдшер, а политрук, но меня принял.
Я не мог себе представить, что расстаюсь с Толей надолго, думал, через неделю снова будем вместе. Даже простились кивком головы: ну, дескать, пока! А оказалось, что случайно встретились только почти через два года, в конце июля 1944-го, на сборном пункте в Люберцах, когда оба собирались поступать в военное училище. Но дороги наши снова разошлись – Толя поехал в Омск, а меня забраковала медкомиссия по зрению, несмотря на горячие уговоры с нашей стороны…
Блокада. 1942. Волховский фронт
Летом 1942 года наш минометный дивизион перебрасывали на Волховский фронт, к Ладожскому озеру, поближе к Ленинграду. На разъезде, в сыром чахлом лесу, поезд остановился. Рядом стоял встречный пассажирский с эвакуированными ленинградцами.
У вагона бродила девушка. Я, восемнадцатилетний гвардеец, уже малость нюхнувший пороху, хотел побалагурить с ней. Она отошла от меня, ни слова не ответив. Это было обидно. Через день-два буду в боях. Подбодрила бы на прощание…