Журнал «Юность» №07/2020

– Да ладно тебе, учиться ему надо… Петь, вынеси ведро.

Неопределенная фраза с железной – в кавычках – логикой. Что это с матерью? Неужели она думает о Лёне то, что о нем говорят всякие… соседки? Мать уже дошла до лифта, не оборачиваясь.

– Он английский отлично слышит, – крикнул Лёня.

Я стоял, не понимая, какого фига обо мне ведут диалог люди, которые бог знает сколько лет не разговаривали. Но мне было приятно, честно говоря, что мама и Лёня так непринужденно болтают, как старые приятели.

Мама, уже вызвав лифт, который с далеким глухим лязгом тащился по шахте, обернулась:

– Гены, – улыбнулась мать.

Лифт остановился, дернулся, с тонким противным скрежетом растащил двери.

Вроде я должен был ведро вынести?

* * *

Мы так достали учителей, что они разрешили нам устроить «огонек». Это такая вечеринка, где пирожные с пепси и фантой и мафон с цветомузыкой.

Пирожные люблю, музыку эту попсовую ненавижу. Сижу на подоконнике, гляжу, как девчонки пляшут. Подходит Лама, дергает за запястье:

– Пошли танцевать!

– Ты чо, я не умею. – Запястье высвобождать не хочется.

– Научу, давай. Чо у нас такие мальчики стеснительные, блин!

– Позови Чернышкова, – говорю. Руку только не разжимай. – Ему вон делать нефиг.

– Да ты офигел. – Разжала. И сморщилась, как будто лимон укусила.

– Шучу! Да я, кстати, никакой не стеснительный, вот не надо!

И пошел. Охотно даже. Подвигался как-то… В цветомузыке все равно ничего не видно, к счастью. Тут диск-жокей – это недавно так стали называть тех, кто на мафон кассеты ставит, хотя ни дисков у них нет, ни коней, – завел медляк наконец, «Тайм» «Скорпов». Тоже, конечно, фигня, а не рок, но хоть что-то. Я уже собрался запрыгнуть обратно на подоконник, как Лама меня обняла за шею и говорит, что сейчас медленный.

– Ты меня не стесняешься? – говорю.

– Ты о чем?

– Ну, я тебя ниже на полголовы.

– Я на каблуках.

– Значит, на целую голову.

– Ну что ты ерунду говоришь. Как тебя можно стесняться – ты хороший мальчик, тебя все любят.

– Не хочу, – говорю, – быть таким.

– А каким хочешь?

– Любым. Только не мелким.

– А мелким – это в каком плане?

– В плане роста.

Я вздохнул; даже если ей непонятно, то чего уж от других-то ждать.

– То есть хочешь быть высоким стройным красавчиком, как Мартин Харкет?

– Ну и фамилия…

– Это солист «Ахи».

– Кого?

– A-ha, группа такая, американская.

– А, знаю. Попса. Кстати, они не из Америки, а из Норвегии.

– Да? А чо тогда по-английски поют?

– Чтоб всем понятно было.

– Это, наверное, тебе одному понятно, ты ж спец у нас.

– Чо там понимать – попса ж.

– А я просто слушаю, ради музыки. Нормальная, чо.

– Ну, в общем, да. Не «Модерн токинг» этот дерьмовый.

– Тоже ненавижу.

– Я люблю тяжеленькое. Как цеппелины.

– Ой, папа мой их обожает. У него пластинки даже импортные есть.

– Покажи?

– Легко. Заходи как-нибудь. Короче, ты не комплексуй, понял?

– Из-за чего?

– Из-за всего, из-за чего ты там обычно…

– Я на физре последним стою, как…

Чуть не прибавил «как недомерок». Хорошо, что темно, – моих красных щек не видно. В темноте краснеть – как плакать под дождем.

– Физра, – сказала Лама строго, – это все фигня, не это главное в жизни. А ты, типа, спортом занимайся: бегай, прыгай, на перекладине виси – и вытянешься.

– Правда, что ли?

– Конечно. Куда денешься-то.

Лама приложила мне ладонь на грудь. Я посмотрел на ее руку. Ногти чуть выходят за пальцы. Не накрашены, но это взрослые руки, женские. Лицу моему вдруг стало совсем жарко, хотя мы вроде все растанцевались уже до пара из ушей. Н-да… непонятно, от чего это у меня. А вот, кстати, у Коровы пальчики до сих пор детские, даже когда ногти ее полукруглые вдавленные намазаны модной ядовитой краской.

Тут “I’m still loving youuu” провыли «Спорны» наконец, и Лама меня отпустила. Я взлетел на подоконник обратно. Потом спрыгнул и пошел танцевать быстрые. Больше мы в этот вечер с Ламой не разговаривали. Чернышков валандался от одной компашки к другой, потом засел в углу и, кажется, так в нем и растворился.

Чернышкова все бьют. Недели не проходит без того, чтоб он не сидел в углу и не размазывал слезы и сопли по красным щекам. При том он-то как раз не мелкий, он среднего роста и упитанный. Но бьют его не какие-то там старшие страшные хулиганы, а одноклассники, двое из которых ему в пупок дышат.

А почему, за что – фиг знает.

Просто такой он, Чернышков – такой же нелепый, как буква «к» в его фамилии. Что-то лишнее в человеке. И чего-то не хватает. Лишнее – что он возбухает и вырубается. Не хватает – собственного достоинства. Он у нас с третьего класса, до того был в какой-то спецшколе, где что-то ему корректировали, типа речь и внимание. На вид вроде нормальный. Хотя волосы слипшиеся по жизни. Не длинные, но и не подстриженные. И слипшиеся. Сразу его не приняли. Ну не приняли и не приняли, пересиди четыре урока и иди домой и с пацанами во дворе тусоваться. Но он принялся отстаивать свое место в коллективе. А в школе это самое последнее дело, потому что сразу обращаешь на себя внимание. Ну вот он и обратил. Мало не покажется. Даже непонятно, чем, – ну подумаешь, сказал кому-то что-то когда-то. Не вовремя. Не тому. И сам такой бледный, потный, волосы эти… Сказал – был послан. Ну и ладно. Сам пошли в ответ. Или забей вообще. Но он подошел ко мне – почему-то – и говорит: знаешь, я б ему сейчас накостылял бы, но у меня брюки новые, не хочу мять. Угу, говорю, брюки новые, забавно. У всех от мастики коленки желтые, а ты, типа, свои бережешь. Звонок. На уроке я расшептал соседу по парте, чо мне Черный прогнал. И на следующей прям перемене Чернышкова уже метелили вовсю. Потом это стало ритуалом.

Недели не проходит после очередного его валанданья по грязно-оранжевому паркету в школьном коридоре, несколько дней он молчит, насупившись, как бык, потом начинает с кем-то заговаривать о каких-то мелочах, типа, чего задали, дай списать, типа, контакт налаживает человеческий, но потом снова чего-нибудь сказанет. Не тому, не о том и не к месту.

* * *

– Лёнь, ты это, спрашивал, нравится ли мне девочка… девушка какая-нибудь, – начал я.

Он нахмурился:

– Не хочешь – не говори. Я это так, к слову пришлось.

– Да нет, хочу, но…

– Тогда говори, не мычи.

– Так я не знаю, что сказать!

– Тогда молчи.

Во, блин, логика. Мужская. И то верно. Я вздохнул. Ну правда – о чувствах либо говори, если это для тебя важно, либо молчи. Не вопрос этикета тут.

– Она мне нравится, короче. Одноклассница моя. Лама.

– Редкое имя.

– Это прозвище. Так она Наташа.

Лёня улыбнулся:

– Фантазия у вас.

– А я не понимаю, нравлюсь ей или как.

– Спроси.

– Боюсь.

– Не боись. Пригласи в кино – и спроси.

– Так просто?

– Ну а чего усложнять-то?

Когда я выходил от него, то дверь напротив, дверь нашей квартиры то есть, тоже открылась, и оттуда вышла моя мама с клетчатой сумкой, в магазин чтоб ходить за жратвой.

– Ань, – сказал Лёня. – Петька-то твой песни чуть не на слух переводит.

– Ну так есть в кого! – воскликнула мать. И порозовела слегка. И добавила тише: – Лучше б он математику учил.

– У него репетитор?