Зиэль
Шрифт:
Рыцари покинули подворье, остановились на первом же пустыре, свободном от посторонних глаз и ушей…
— Извини, меня, Санги, если сможешь…
— Извинить? За что же? Ты не совершил ничего порочащего рыцарскую честь. Но я сделаю больше: я не дам тебе умереть холостяком. Живи, будь счастлив. Но если когда-нибудь, где-нибудь, по любой причине я увижу тебя воочию… разумеется, кроме как на глазах Его Величества, Её Величества и твоей… твоих… Я обнажу свой меч и даже не стану дожидаться, пока ты выхватишь свой. Прощай.
Глаза князя Та-Микол стали похоже на узкие щелочки, усы его встопорщились, взор загорелся лютой и бесшабашной удалью… Князь не боялся ни богов, ни демонов, ни людей, ни смерти и хоть сейчас был готов принять гибельный для него бой, но… Отныне он должен думать не только о себе, о своем благополучии… Он — не один.
— Прощай, Санги.
Никто и никогда не узнал подробности о том ужасающем событии, чуть было не лишившем жизни одну из первых придворных красавиц, о том, какое участие приняли в нем двое благородных рыцарей, двое близких и верных друзей. Но, разумеется, внезапный и окончательный
Санги Бо собрал тех немногих из друзей, кто в это время был в столице и все они тотчас же откликнулись: герцог Таночи, граф Лавеги Восточный, рыцарь Когори Тумару примчались утешать старого друга (он им приоткрылся намеком), впрочем, не скрывая от него, что сохраняют прежнюю дружбу и врагом его, князем Та-Микол.
— И это человечно, друзья мои, это правильно, по-рыцарски. Но сейчас ему есть с кем разделять счастливые мгновения, в то время как вы — со мною, и я безмерно вам за это благодарен. Пьем?
— Да!
— Конечно пьем!
— И премного! Поехали ко мне на подворье? — предложил герцог Люи Таночи, самый умеренный и смирный рыцарь изо всей дюжины друзей.
— Нет, — ответил рыцарь Санги Бо. — На южной окраине, в трущобах, я знаю один постоялый двор. Там порядочные люди отродясь не гостевали, стало быть, никто не помешает нам веселиться вволю, как мы привыкли. Стражей тоже не будет, все трое суток, я об этом позаботился.
— Ура! Веди нас, Санги!
— Ладно, если не хотите ко мне, поехали туда.
— У Люи роскошно, а в кабаке удобно! Даешь постоялый двор!
И как раз в этот же вечер Его Величество император разрешил Её Величеству императрице устроить бал, на котором произошло событие, затмившее даже ссору знаменитых рыцарей…
Дело в том, что Его Величество более всего любил отвлекаться от государственных дел беспорядочным волокитством: сегодня это могла быть уездная баронесса, приглянувшаяся ему на приеме, в другой — фрейлина его ненаглядной супруги, затем — вообще смазливая служанка… Иной внебрачной любви ему хватало едва до утра, но бывали связи, тянущиеся десятилетиями. У Её Величества хватало кротости, ума и благородства не замечать проделок августейшего супруга, не слышать нашептываний и сплетен, но иногда стены спальни ее были свидетелями того, как добрейшая государыня устраивала выволочку грозному своему повелителю, и тот морщился, кряхтел, но терпел, не оправдываясь, признавал ее право на гнев и обиду. Потом, конечно, задабривал ее подарками, вел себя праведно и верно, иногда по месяцу и долее, потом все возвращалось на круги своя… В этот раз император нацелился на юную красавицу маркизу Ореми Гилондэ. Влюбленности в нее рыцарей и воителей никак его не волновали: рыцари подождут.
И вот, в самый разгар бала, подоспел главный "Танец Земли и Огня". По традиции его открывал Его Величество, либо приглашая даму сам, либо подавая знак, если он танцевать не хотел, и по традиции же, Её Величество — не всегда, но обычно — могла рассчитывать на приглашение Его Величества… В этот раз Его Величество встал с трона и пошел, пошел, пошел с любезной улыбкой вдоль женского ряда, сияющего, сверкающего, благоухающего, взглядами и вздохами сулящего… Весь двор тихо вздохнул: приглашена маркиза Ореми!
Это был торжественный, чопорный танец, в котором не было места пылким речам и не менее пылким прикосновениям, важен был сам выбор, само приглашение… Танец закончился, а князь Та-Микол стоял в толпе придворных, ни жив, ни мертв, пальцы его терзали пустоту у пояса, где не полагалось быть даже пустячному придворному мечу…
— Танец Красоты! Сударыни приглашают сударей!
Двор замер. Нрав его Величества был хорошо известен даже в самых захолустных уделах: уж коль скоро Его Величество, не стесняясь присутствия Её Величества, ярче яркого подал знак, сделал недвусмысленный выбор — никому не стоит рисковать, отказывая, либо даже отвращая от отказа… Маркизе следовало подойти и учтиво пригласить на ответный танец Его Величество. При дворе никто бы ее за это не осудил… или почти никто… Остальные бы откровенно завидовали. Но юная маркиза с детских лет привыкла жить своей волей и головой, гордо поднятой головой: она встала — тотчас же из толпы придворных образовалась живая аллея — обворожительно улыбнулась Его Величеству, стоявшему совсем неподалеку, и скромно поплыла наискосок, туда, где стоял бледный как смерть князь Та-Микол. Маркиза низко склонилась перед ним, в приглашении… Потом выпрямилась медленно — и открепила с груди алую розу и протянула на двух открытых ладонях князю!
Вот тут уже ахнули в голос все присутствующие до единого! Его Величество дотерпел до середины танца и покинул бал. Её Величество осталась продолжать веселье, благодушно и безмятежно улыбаясь всем присутствующим, в то время как в душе ее боролись противоречивые чувства: в одной стороны очень даже хорошо, что муженек получил, наконец, по носу, а с другой стороны — как эта нахалка посмела при всех так обращаться с ее ненаглядным… Нет, пора ей в поместье, засиделась во фрейлинах! Замуж собралась — вот пусть и едет осваивать новый удел ее нового княжеского рода.
Я тоже там был,
на балу. Но я ничего никому не сказал по этому поводу, только руками развел: воистину людишки самые забавные животные на свете, их надобно беречь.Глава 4
Я не умею мечтать, просто не знаю, как это делается. Самому странно думать подобные слова: "не знаю, не умею", да ведь против правды не попрешь!
При этом я уверенно понимаю, что такое мечты. Что такое мечта? Это когда человек не имеет чего-то, но очень хочет обрести и представляет себе сбывшееся будущее, то есть, как его желание вдруг исполняется, принося ему радость. Бывают мечты пустые, вроде как о вечной молодости и красоте — им не суждено стать явью, и бывают мечты попроще: поесть вволю, увидеть море, освободиться от рабства, разбогатеть, доконать врага, влюбить в себя объект своей любви, выздороветь и так далее. Это-то я все хорошо знаю, наизусть знаю — я прочувствовать смысла мечты не могу! Мне стоит только головой тряхнуть — и я буду сыт любыми желаемыми лакомствами, стану предметом воздыханий самых красивых и горячих женщин мира, буду есть, пить, спать и плясать на золоте, если захочу… Но я не захочу. Я могу послать швыряльный нож или кинжал дальше всех и точнее всех, могу превратить цуцыря в жабу, а жабу в корешок хвоща. Я могу летать. Вечная молодость в человеческом облике всегда при мне, если есть на то моя воля, но я могу и состариться на некоторое время… Помню, довольно долго жил я в одном городище… далеко, по ту сторону океана… старейшиной жрецов среди отъявленных дикарей. Долго жил, пока, наконец, не утомился постоянными покушениями на мою жизнь со стороны нескольких поколений нетерпеливой жреческой молодежи — им, видите ли, мечталось расти, а я свет заслонял… Что ж… такова грустная изнанка бытия и обновления вечно юной природы… Я осознал и исчез оттуда, не споря, тихо, с виноватой улыбкой, с низким прощальным поклоном странника, уходящего в одиночество ночи, смиренно оставляющего им на потеху и поругание скромное свое наследство… Хотя, нет… это я из другой жизни так испарился, а там, в городище, вроде как я — на добрую память — вытоптал до последнего стебелька всю юную жреческую поросль… вместе с вождями и невежественной толпой… Забыл, надо будет проверить по памяти. Впрочем, и то, и другое пустяки, а главное — чтО я испытал, вернув себе телесную молодость! Ведь я очень бодрый был старикашка: жилистый, ясноглазый, с крепким здоровьем, здравомыслящий, острый на язык… Живи — не хочу! И вдруг!.. С глаз моих словно толстенный слой пыли убрали: все видят, каждую соринку и морщинку, издали и вблизи, уши мои отныне слышат как стрекоза чавкает, ноги мои чуть ли не сами по земле вприпрыжку пляшут, руки то к мечу тянутся, то к ближайшим женским прелестям! А дышать-то как славно, вкусно! Во всю грудь! С тех пор я решил для себя бесповоротно: сходство сходством, смирение смирением, но буду я отныне человеком крепким и молодым! Сие мне забавнее. Так вот о мечтах, продолжу. Все мои желания становятся явью или могут ею стать в любой удобный для меня миг, а несбыточных желаний я представить себе не могу. Ну не могу! Спотыкается на этом всемогущество мое. Но во всем остальном — бесперебойно мне служит. Прикажу — и ящерная корова с медведем будут плясать передо мною парный танец урожая! Объявлю новый закон природы — папоротник зацветет золотыми цветами. Нужды нет, что папоротники не умеют цвести — моею волей научатся! И когда-нибудь, для смеха, я их к этому склоню. Если я захочу погибнуть или умереть… я, наверное, и это сумею… Но я даже не хочу этого хотеть. Хватит с меня того, что я не в состоянии вспомнить вселенную, бывшую до меня. А может быть, попытаться помечтать о том, чтобы вспомнить это? Чушь какая. Это придется все последующее бытие на воспоминания пустить. Не хочу. Но — на заметку возьму: авось, при случае… О, где вы, где вы, мои мечты и грезы… — Ты чего, Горошек?
Почуял что-то коняга мой. Глазом коричневым добрым помаргивает, дескать, удила не прожевать, словами внятно не рассказать — сам уж догадывайся, на то и хозяин! Тревожное почуял. Оглянулся я окрест — мне и в мысли Горошковы забираться ни к чему, и так все понятно: демон Горы нас подстерегает по ходу движения.
Горошек мой любит равнины гораздо сильнее горных перевалов, а нагромождениям льда и валунов предпочитает имперские дороги и летние пастбища. Я его за это ничуть не осуждаю, ибо и мне самому развлекаться за столом и перед камином приятнее, чем всухомятку и в седле. Худо-бедно, а под размышления да воспоминания добрались мы с Горошком до подножия Безголовой; то есть, до цели моего путешествия сутки-двое осталось, а там и Морево… Но сегодня конец света по-прежнему за горами… за горой, и я буду жить и дышать так, словно бы этому миру ничего окончательного не угрожает… А жаль будет, если что… Но я же свою четверть битвы проведу! Я же не уклоняюсь! Почему именно четверть, а не половину, и не всю? Да — просто, вздумалось мне так. Чем половина — лучше четверти и хуже целого? Ничем! Здесь можно рассуждать в понятиях больше-меньше, а никак не в лучше-хуже, стало быть, выбором своим в пользу четверти я ни с какой стороны упрека не заслуживаю.
— Что скажешь по поводу мудрствований моих, пресветлый разумом святой отшельник Снег?…
Увы, нет рядом Снега, а с демоном Горы не больно-то порассуждаешь… У Горошка и то мозгов больше.
Демон Горы отзывается на имя Камихай, но бесполезны попытки смертных управлять демоном, имя его познав, ибо Камихай не имеет ни души, ни сердца, а только прожорливое брюхо и клыкастую пасть. Ну, голова есть, со слабыми зачатками разума, лапы есть, верхние и нижние, ибо демон всегда выходит к людям на задних лапах, причем, передние тут же становятся похожими на руки… А сам он имеет отчетливое сходство сразу с двумя горными обитателями — медведем и цуцырем. Изредка, если годы на урожай из человеков очень уж обильные, Камихай добавляет в себя и людские черты.