Зима любви

Потому что Антуан смотрел на Люсиль и смеялся. Ему было приятно смеяться с ней, видеть, как она смеется. Ему было приятно сознавать, что завтра вечером, лежа в его постели, усталая и счастливая после любви, она объяснит свой неожиданный смех. И он не спросил: «Почему вы смеетесь?» Вот так и узнаются тайны: один промолчал, не задал вопроса, другой сказал безобидную фразу, понятную только двоим влюбленным, но ставшую слишком заметной для остальных… И первый же свидетель совершенной Антуаном оплошности, по их смеху и счастливым лицам понял все. Они почувствовали это, но были слишком счастливы теми минутами свободы, что подарил им Болдини, минутами, когда можно, не опасаясь причинить боль тем двоим, смотреть друг другу в глаза и смеяться. И присутствие Клер, да и всех остальных, их догадки, лишь усиливали ощущение счастья, хотя Люсиль и Антуан не признались бы в этом даже себе. Они чувствовали себя детьми, которым что-то запретили взрослые, но они совершили это что-то, а наказание еще не последовало.

Диана уже пробиралась сквозь толпу обратно. Ей постоянно приходилось останавливаться, поворачиваться, отвечать на приветствия и комплименты знакомых и друзей, которые целовали ей руки. Но она тут же выдергивала руку, и, даже не отвечая на галантности, резкими движениями бросалась вперед, туда, где стоял Антуан. В шумном гуле голосов: «Как поживаешь, Диана?» «Как вы прекрасно выглядите, Диана» «Откуда такое великолепное платье?» — она упрямо прокладывала себе путь, словно путешественник через густую сельву. Туда, вперед, где она оставила свою любовь с этой девицей, которой он так интересовался в последние дни. Она ненавидела Шарля за то, что тот потащил ее в другой конец салона, Уильяма за бесконечный и путаный рассказ о том, как он покупал картину. Ну конечно, он приобрел ее за гроши: продавец был глуп, как пробка, и ничего не понимал в живописи. Как это все надоело. Ее раздражала манера богатых людей во всем видеть лишь бизнес. Выгадать на всем: выцарапать скидку у портных, дизайнеров, торговцев и даже у Картье. А потом публично похваляться этим. Нет, она не такая. Слава Богу, ей не нужно, как другим женщинам, обхаживать своих поставщиков. У нее есть средства получать все иначе. Об этом стоит поговорить с Антуаном: вот он будет смеяться. Светская жизнь всегда его забавляла. Он цитировал по этому случаю Пруста, да и многих других, чем слегка злил ее: у нее было мало времени для чтения. А вот малышка Люсиль, наверное, читала Пруста, это видно по ее лицу. Но надо быть справедливой: с Шарлем у нее было вдоволь времени для чтения. Диана резко остановилась. «Господи, — подумала она. — Я становлюсь вульгарной. Ну почему? Разве нельзя стареть, не становясь при этом вульгарной?» Она страдала. Она улыбнулась Коко, кивнула в ответ Максиму, который непонятно почему подмигнул ей, преодолела десять улыбавшихся препятствий… Да, она преодолела самую настоящую полосу препятствий, лишь бы добраться до Антуана. А Антуан стоял и смеялся, смеялся своим красивым, низким голосом. Нет, она должна заставить его замолчать. Она сделала шаг вперед… и закрыла глаза, настолько ей стало легче. Он смеялся с Клер. Люсиль стояла к ним спиной.

9

— Какой утомительный вечер, — заметил Шарль. — Пьют все больше и больше. Ты не согласна?

Машина медленно двигалась вдоль набережной. Шел дождь. Люсиль, как обычно, склонила голову, прижавшись виском к дверце. Мелкие капли дождя падали ей на лицо. Она вдыхала запах Парижа, ночи, апреля… Она вспомнила, как онемело лицо Антуана, когда пришло время прощаться. Прошло уже полчаса, а это воспоминание продолжало приводить ее в восторг.

— Просто людям все страшнее и страшнее жить, — ответила она весело. — Они боятся старости, боятся потерять то, что имеют, боятся не получить желаемого, боятся скуки и показаться скучными другим. Они живут в панике, их ест изнутри патологическая жадность.

— И вас это забавляет? — спросил Шарль.

— Иногда забавляет, иногда выводит из себя. А вас разве нет?

— Да я как-то не придаю этому значения. Вы же знаете, я плохой психолог. Просто я замечаю, что со временем незнакомые люди все чаще бросаются мне в объятия… все чаще еле ворочают языком и не стоят на ногах.

Ну не мог же он сказать ей: «Никто, кроме вас, меня не интересует. Я часами занимаюсь психоанализом, размышляя о вас. Вы уже превратились для меня в идею «фикс». И мне тоже страшно. Да, именно так, как вы говорите: мне страшно потерять то, что я имею. Я тоже в панике, и меня съедает жадность».

Люсиль повернула голову, чтобы посмотреть на него. Неожиданно она почувствовала небывалую нежность к этому человеку. В сущности она никогда особенно не любила его. Ей захотелось поделиться с ним своим счастьем. Но это счастье дарила мысль о завтрашнем свидании. «Сейчас десять часов вечера. Через семнадцать часов я упаду в объятия Антуана. Если утром подольше поспать… Только бы время не тянулось так бесконечно». Она положила ладонь на руку Шарля. Красивая, холеная рука. Совсем недавно на ней появились маленькие, старческие пятна.

— Ну и как эта картина Болдини?

«Она хочет сделать мне приятное, — подумал Шарль с горечью. — Знает, что я не просто деловой человек, что меня еще волнует живопись. Только забывает, что мне уже пятьдесят лет и я несчастен, словно брошенная собака».

— Хорошее полотно. Написанное в его лучший период. Уильям купил его за гроши.

— У Уильяма все за гроши, — бросила Люсиль, смеясь.

— То же самое мне сказала и Диана, — ответил Шарль.

Они замолчали. «Ну вот еще, — подумала Люсиль. — Я вовсе не собираюсь двусмысленно замолкать, когда речь зайдет о Диане или Антуане. Идиотизм какой-то. Если бы только я могла ему вот так просто сказать правду: Антуан мне нравится, мне хочется смеяться с ним, лежать в его объятиях. Но что может быть хуже для человека, который любит тебя? Может быть, он стерпит, зная, что я сплю с ним, но то, что мы вместе смеемся… Самое страшное — это смех».

— Диана была сегодня какая-то странная, — сказала Люсиль. — Я разговаривала с Антуаном и Клер, когда увидела, как она пробирается к нам сквозь толпу. Эти остекленевшие глаза, потерянный вид… Мне стало страшно.

Она попыталась засмеяться. Шарль повернул к ней голову.

— Вам стало страшно? А может быть, вам стало ее жалко?

— Да, — ответила она спокойно. — И жалко тоже. Когда женщина стареет — это ужасно.

— Когда мужчина — тоже, — весело добавил Шарль. — Уж будьте уверены.

Оба рассмеялись. Рассмеялись тем неестественным, неживым смехом, от которого кровь стынет в жилах. «Ну что ж, — подумала Люсиль. — Значит, так. Будем избегать опасных поворотов, будем шутить и втайне делать, что захочется. Но что касается меня, то завтра, в пять часов, я буду в объятиях Антуана».

И она, которая так ненавидела жестокость, вдруг обрадовалась тому, что способна на нее.

Потому что ничто, ничто на свете не в силах было помешать ей встретиться с Антуаном, услышать его голос, ощутить его тело, его дыхание. Она знала это, и собственное всепоглощающее желание удивляло ее все больше и больше. Оно было даже острее, чем то состояние счастья, которое она испытала там, на коктейле, когда встретилась с ним взглядом. А ведь раньше ее планы зависели от погоды, настроения… Настоящая любовь, страсть пришла к ней только раз, когда ей было двадцать лет. И это была печальная история. Поэтому с тех пор она относилась к любви осторожно, с грустью, почти как и к религии. Словно все это не имело смысла, все было обречено кончиться ничем. И вдруг она обнаружила в себе силы любить и быть счастливой. И это чувство вместо того, чтобы удобно и тихо устроиться внутри, переполняло ее, рвалось наружу. Раньше она не замечала, как проходит время: дни сливались в недели и уходили прочь. Теперь она сомневалась, хватит ли ей этого времени на любовь к Антуану.

— Знаете, Люсиль, на днях я уезжаю в Нью-Йорк. Мол-сет, поедете со мной?

Голос Шарля был абсолютно спокойным, словно он и не сомневался в ее ответе. К тому же Люсиль любила путешествовать, и он это знал. Но она не ответила сразу.

— Почему бы и нет. Вы едете надолго?

«Невозможно, — подумала она, — невозможно. Что я буду делать без Антуана десять дней? Шарль слишком рано принялся создавать препятствия. Или слишком поздно. В любом случае это жестоко. Я готова отдать все города мира за комнату Антуана. Мне не нужны другие путешествия и открытия, кроме тех, что мы можем сделать вместе в темноте ночи». Она вдруг ясно и четко вспомнила один эпизод в постели, смутилась и отвернулась к окну.

— Десять, пятнадцать дней, — ответил Шарль. — Нью-Йорк очарователен весной. Вы же его видели только зимой. Я помню как-то вечером было так холодно, что вы чуть не отморозили нос. Он у вас стал синий-синий. Глаза огромные, волосы взлохматились… Вы смотрели на меня с таким упреком, словно я это нарочно устроил.

Он засмеялся. Голос его был полон нежности, приятных воспоминаний. Люсиль так же вспомнила ту зиму, тот жуткий холод, но эти воспоминания не тронули ее душу. Еще в памяти осталась какая-то путаница из отелей и ресторанов. Все эти меланхолические, душещипательные воспоминания были привилегией Шарля и только его. Ей стало стыдно. Как и в финансовом отношении, в отношении чувств она жила так же за его счет. И это беспокоило ее больше всего остального. Она не хотела заставлять его страдать, не хотела лгать ему, не хотела говорить ему правды. Она хотела, чтобы правда дошла до него сама собой, без всяких объяснений. Да, она действительно редкая трусиха.