Зима в раю
Шрифт:
Дмитрий знал, что жена любит его беззаветно, пойдет ради него в огонь и в воду, но он-то предлагал ей нечто более сложное, опасное и даже позорное. Даже не предлагал – диктовал. Навязывал! А главное, совершенно ясно отдавал себе отчет в том, что обрекает ее связать жизнь с другим мужчиной. Толкает ее на откровенную измену, самое циничное в которой – то, что она благословлена мужем, причем любимым и любящим мужем. О да, конечно, делается это во имя спасения жизни ее и Риты, о да, конечно, Дмитрий сам виноват в том, что поставил семью под удар, да, конечно, именно он пострадает больше всех: даже если умудрится обвести вокруг пальца своих «товарищей по оружию», он будет вынужден скрываться и обречет себя на одиночество (кстати, Алекс немедленно предложил ему место, где он сможет скрыться и отсидеться столько, сколько понадобится), да, конечно… Все эти «да, конечно» и Дмитрий, и Татьяна могли перечислять до
Конечно – о да, конечно! – сердце ее будет болеть по прошлому, но это та боль, от которой не умирают.
А он сам, Дмитрий?
Как-то так складывалась жизнь, что он всегда поступал под влиянием чувств, а не разума. Вроде бы и можно было назвать его человеком умным, но разумным – едва ли. Он всегда был игрок, что его и губило. Стоило вспомнить молодость, чтобы ужаснуться, сколько он всего напорол в своей жизни. И как все цеплялось одно за другое! Случайный карточный проигрыш, ставший катастрофой для его кармана (таких денег у Дмитрия отродясь не было и быть не могло, они казались баснословными даже его отцу, петербургскому юристу, и матери, помещице), поставил Аксакова в зависимость от людей, которые его проигрыш заплатили. Людей, принадлежавших к партии большевиков и находившихся на нелегальном положении, и Дмитрий принужден был помогать им. Он сбежал из столицы в Энск, попытался выйти в отставку, лишь бы разорвать все прежние связи, но судьба подставила ему ножку снова, причем именно там, где он уже спотыкался: за карточным столом. Желая во что бы то ни стало поправить свои денежные дела, он начал брать уроки у знаменитого энского шулера. Учитель был хорош, да и Дмитрий оказался способным учеником, да вот беда – снова его махинации стали известны большевикам! И теперь Дмитрию сбежать не удалось: его шантажировали, его заставили жениться на Саше Русановой, потому что ее деньги понадобились «Ильичу и Кo». Ускользнуть от исполнения своих обязательств «помогла» война. И надо же так случиться, что спустя двадцать лет он снова сделал ставку в некоей игре под названием «жизнь», но поставил на сей раз не деньги (небось только потому их не поставил, что не было, ну не было у него денег!), а судьбы – свою и своих близких. И проиграл… Проиграл, несмотря на то, что вроде бы спас и Таню, и Риту, и, может быть, каким-нибудь чудом спасется и сам. Пути к возвращению в Россию он себе отрубил. Отныне он будет обречен на одинокое прозябание даже не в Париже, а в глуши, в Бургундии, в деревне. Кто знает, надолго ли хватит его жажды жить? Может быть, старый револьвер Витьки Вельяминова еще пригодится?
Может быть. Во всяком случае, револьвер у него всегда в кармане.
Но сейчас Дмитрием владело одно желание: самому распорядиться своей жизнью, и если голове его предназначено принять пулю, то эту пулю пошлет себе в висок он сам. Он сам, а не какой-то там наемный убийца, который отправит его вслед за Вернером туда, откуда не возвращаются…
– Время, Дмитрий Дмитриевич! – возбужденно выкрикнул Шадькович. – Время! Пора!
Да, теперь и в самом деле время. В самом деле – пора!
Прошел день, и другой, и третий. И неделя прошла, а Русанова так и не вызывали на допрос. Вообще их всех следователи словно забыли. Человек полсотни перевели в другие камеры, оставшимся стало куда свободней, как в том старом еврейском анекдоте, где ребе сначала дал склочному семейству совет взять к себе козу, а потом убрать ее. Но на допросы никого не уводили. Похоже, такое же стоячее болото воцарилось во всей тюрьме. Телеграф принес две вести: во-первых, многие следователи срочно отозваны на совещание – получать какие-то там новые установки по борьбе с «врагами народа». Давать эти установки приехала целая группа руководящих товарищей из Москвы. Вот накачают следовательские
головы новыми знаниями, «молотобойцев» обучат новым приемам избиения – и спокойно уедут восвояси. А накрепко подкованные товарищи вернутся к своей работе.Оставшиеся следователи не уделяли должного внимания заключенным-мужчинам потому, что все их внимание было сейчас направлено на женщин.
Телеграф не сообщил подробностей, но определенно говорилось, что допросы идут самые интенсивные.
Русанов извелся до того, что спать не мог от ужасной головной боли. Свиданий с близкими он не имел с тех пор, как его посадили. Передачи принимать перестали, да и раньше-то брали только чеснок – от цинги. Никаких записок от Любы, или от отца, или от Олечки Русанов не получал. Узнать о судьбе Саши было неоткуда.
Может быть, ее уже нет в живых?!
Никаких деталей того, что случилось на кладбище, он, конечно, не знал. Да и откуда их узнать? Пытался расспрашивать даже цириков. Вот уж бессмыслица, скорей чурки, приготовленные для растопки печи, заговорят, чем эти морды чугунные!
Русанов чувствовал, что медленно сходит с ума. Если бы вызвал Поляков! Если бы вызвал! Наверное, он сжалился бы и рассказал, что там с сестрой. Наверное, сжалился бы, ведь он… Да и вообще – за помощь следствию полагаются же какие-то льготы. Русанову не нужно ни дополнительного питания, ни передач, ни прогулок. Он готов даже отказаться от досрочного освобождения, только бы разузнать, как там Сашенька.
Александр ощущал небывалую, щемящую тоску по сестре – тем более странную, что раньше-то они не были так уж близки или дружны. Вроде бы незначительная разница в возрасте – ну что такое два года? – пролагала между ними огромную пропасть. Девушки созревают быстрее, причем не только физически, но и умственно, и духовно. Сашенька стала уже взрослой барышней, когда Шурка еще был сущим мальчишкой и вел себя соответственно. Повзрослеть Сашу заставила невероятная ее любовь к Игорю Вознесенскому. А Шурка все играл в какие-то приключения – «сыщики и воры»! – до тех пор, пока не произошло побоище на тюремном дворе, пока его не отправили излечиваться в Доримедонтово и пока он не встретился с Настеной. Пока не нашел ее – и не потерял…
Только любовь – обретенная и утраченная – сделала его по-настоящему взрослым. Так же было и с сестрой. От кого унаследовали они неистовость сердец? Почему не могут быть счастливы тихим счастьем нынешнего дня, а все бередят былые раны, все надеются найти забвение в воспоминаниях о прошлом? Совершенно как в тех стихах Бальмонта, которые любил их отец… Услышат ли еще раз Шурка и Саша, как читает отец Бальмонта?! Например, вот это стихотворение:
Тебя я видел только раз, любимая,Но только раз мечта с мечтой встречается.В моей душе любовь непобедимаяГорит и не кончается…Или это:
Он вскрикнет и кинется страстноТуда, где былая стезя…Но тени пройдут безучастно,И с ними обняться – нельзя.Будто нарочно – о том, что переживали, на что были обречены они с сестрой. Как же так вышло, что отец всегда читал стихи именно об их страданиях? Или он сам испытывал что-то подобное? Эта странная история о гибели их матери… Ничего-то они не знали о мучениях отцовского сердца. Узнают ли? Может быть, Шурке придется умереть, так и не увидев близких? Или они не дождутся встречи с ним?
– Русанов, к следователю!
Он поднял голову, не веря.
– Русанов! – нетерпеливо гаркнул цирик.
– Скорей, вас вызывают, Александр Константинович! – засуетился сидевший рядом Кругликов.
Вся камера взволновалась. Лучше хоть какое-то действие, плохое, хорошее, безразлично, но только не стоячее болото неизвестности. Может быть, Русанову удастся узнать от своего следователя хоть что-то о судьбе сестры? О том, что творится в городе? Поляков среди заключенных считался не хуже, не лучше прочих: особым милосердием не отличается, так же орет на допросах, не погнушается сам в морду дать. А все же вдруг да скажет он хоть что-нибудь? Бывают же чудеса на свете!
Больше всех верил в чудо сам Русанов. Мелькнула даже бредовая надежда, что вот войдет он сейчас в кабинет Полякова, а там – Сашенька. И Поляков, воровато озираясь на дверь, откроет им окно, выходящее во двор: бегите!
Ну да, сыщики и воры…
Поляков стоял против света, и лицо его было плохо видно. Впрочем, оно показалось Русанову еще более изможденным, чем раньше, и еще более замкнутым.
«Плохо, – почему-то подумал он, и сердце так и ухнуло куда-то вниз. – Сейчас скажет, что с Сашей что-то…»