Зимние сказки

А между тем перед ее мужем в бане явился баенник, имел он вид мужика в красной шапке, с горящими глазами, одет был в кафтан из зеленых листьев, и от него шел пар.

– Попался ты мне, теперь не уйдешь! Баня после полуночи моя! А ты теперь мне спину бить веником до утра будешь! Пока петухи не запоют!

Жена, которая уже приоткрыла дверь из предбанника, так и замерла. Но баенник увидел ее и втащил внутрь.

– А вот и твоя половина явилась, не запылилась! А знаешь ли ты, хозяин, кто тут мылся перед тобой? Нет, не эта женщина, а дьячок, и от него ладанный дух еще не выветрился, и я должен это терпеть? Ах, она еще и крестик принесла!

– Держи, муженек! – крикнула женщина и бросила крестик мужу. Тот схватил, надел его на шею и смог перекреститься. Баенник этого не выдержал и вышвырнул мужика из бани на двор, а на женщину набросился, но что он с ней до утра делал, она никому потом не рассказывала, только приползла в избу после того, как петух прокукарекал, и свалилась, не в силах даже на лавку сесть. Но муж ее этого не видел, так как спал мертвецким сном и продрал глаза ближе к полудню, а что до приключения, то он понял, что хорошо отделался, а что жена слегла, объяснил простудой, в это время обычной. Только с тех пор она в баню ни ногой, дьячка, конечно, отвадила, сама на богомолье отправилась грехи замаливать. А Михей, который в церковь редко захаживал, в дворовую и домовую нечисть уверовал настолько крепко, что отныне в бане парился только с утра, и каждый раз в предбаннике, прежде чем в баню войти, читал заговор:

– Встану благословясь, пойду перекрестясь, приду во двор, разожгу костер, как огонь горит, так от раба божьего Михея невзгода бежит. Огонь и вода очистят раба, банного пару дай Бог не для угару. Светла береза стоит до мороза, так бы и у меня, раба Божьего Михея, стояли дела семейные, торговые, да здоровые. Как во чистый четверг звенит перезвон, так нечистый дух из бани вон!

Горшок и кацавейка

История трактирщика Дорожкина

Верьте мне или нет, но иной раз фамилия человека на его судьбу гадает. У меня так вот и получилось – сколько не искал, какой работы не пробовал, а стал-таки держать постоялый двор. Потому что фамилия моя Дорожкин. Федор Дорожкин, к вашим услугам. Заезжайте почаще к нам, всяк знает – тут и тепло, и сенца для лошадок – целый сарай. Лошадям – сено, проезжим – самовар всегда пыхтит, а кто покушать изволит – милости просим, и в этом отказу не будет. Водка есть – товар платный, знамо дело, а вот наливочку, какую я самолично делаю – только по уважению подношу, как угощенье.

Местные меня уважают, потому что Федор Дорожкин свое дело крепко знает. Для крестьян держу лавку со всяким товаром, в хозяйстве необходимом. И крупу, и хомуты, и другую всячину. До поры был я холостым, а потом обженился, стало быть. А как это случилось, только вам расскажу.

Заехал как-то раз по весне барин, да не один, а с супругой своей, а при ней горничная в услуженье состояла. Барыню я не разглядел, а как увидал я ее служанку, так заныло ретивое мое сердце. Сама Фекла, румяна, словно свекла. Это так, к слову, прибаутка. Фекла была не то чтоб румяна, как крестьянские девки бывают, она румянец имела нежный, брови у нее были коромыслицем, губки алые, как маки. Эх, думаю, привелось тебе, Федор, такую встретить, да не возьмешь ведь ее. Небось, холопка, кто ж отдаст за вольного?

Как нарочно, вода разлилась, дорога стала непроезжая, совсем, как сейчас. Я весь извелся, думаю, вот беда – кабы уехали, я б ее из сердца выкинул – ан нет! С каждым днем все глупее делаюсь, еще и оттого, что Фекла на меня как посмотрит, так точно рублем подарит. Но потом вижу: я ей не по сердцу пришелся. Да к тому же больно барыня капризная была, ни на шаг девку не отпускала. Так только, кушанье подать, а все остальное время они наверху были. Барыня, решил я – хворая! Может, барин ее на кумыс везет лечить. Так я почему-то подумал, но спросить так и не решился.

Сижу я однажды в лавке своей, один. Дело было к вечеру, и неожиданно мороз ударил, льдом все покрылось. Тут заскрипели полозья – приехал кто-то. Ну, думаю, из ближнего села кто-то из крестьян за товаром. Открылась дверь, входит старая-престарая бабушка, вся скрюченная, как трость у барина, ну прямо загогулиной. Я ей:

– Доброго здоровьица, зачем пожаловали?

Она мне:

– Сам догадайся, милый человек.

Я говорю:

– Либо крупы какой, либо из одежи чего.

Тут она выпрямилась, я остолбенел: сама Крутилина прикатила!

А надо сказать, что бабка Крутилина славилась на всю, почитай, губернию, как колдунья. Но только для простолюдинов. Кто повыше, так у тех свои сказки, а кто попроще – боялись ее, как дрова огня. Я-то сам не из простых буду, у меня отчим купец, за то меня власть уважает. А с народом я каждый день встречаюсь – то один покупщик чего расскажет, то другой. Знал я про Крутилину, хоть не видал никогда.

– Сами скажите, чего вам, бабушка, – говорю уважительно, а у самого жилки да поджилки так и трясутся.

– Хочу я, мил человек, горшок купить.

– Это завсегда пожал-те, горшков у меня много, мне их из гончарни возят.

– Так то глиняные, а мне чугунок нужен. Смекаешь?

Как тут не смекнуть, не иначе как зелья варить, – думаю.

Достал чугунный горшок, показал ей, повертела она его, и ставит на прилавок. А у меня тут мысль хитрая зародилась. Раз в жизни встретился с колдуньей, другого раза может, и не будет. Стал я ее обхаживать.

– Хороший горшок, бери, бабушка, для тебя не дорого будет.

– Да нету у меня денег, мил человек.

Вот те и бабушка, вот тебе и Юрьев день! – думаю. Прикатила без денег. А попробуй, не отдай ей горшка, так век потом жалеть будешь. Стою, как городовой – столб столбом, не знаю, что и сказать. Потом сообразил, что горшок-то у меня этот последний с брачком: на боку у него щербина имеется. Потому я его и не продал до сих пор. Но как отдать задарма? Не могу, хоть режь. Жалко. А делать нечего.

– Ну, хоть полушка имеется?

– Полушка есть.

Карга достает из узелочка денежку и мне протягивает. А я знаю, что у колдунов из рук ничего брать нельзя, а то подберешь то, чего не стоит подбирать, или болезнь, или напасть какую-нибудь. Поворачиваюсь к полкам, будто по делам, и тут взгляд мой падает на кацавейку. Беру я кацавейку в руки и давай трясти, будто пыль стряхиваю. Хороша вещица, бисером вышитая, да только чуть изнутри молью побита, да кривовато сшита: одна пола короче другой. Бабка как увидала одежку красивую, аж затряслась. Взял я денежку с прилавка, а сам кацавееечку обираю, оглаживаю, трясу перед ней, как на ярмарке.

– Что, нравится? – спрашиваю. – Подарю за услугу.

– Ох, зубаст, сударь. Чего хочешь, проси.

Тут я ей и говорю: люблю, мол, служанку, девку одну горничную, а она на меня глядеть не желает, помоги, бабушка Крутилина.

– А не пожалеешь потом? – прошамкала бабка беззубым ртом своим.

– А хоть и пожалею, да жить без нее не могу.

– Ладно, за уважение отплачу тебе. Вот тебе настоечка, угостишь любезную свою, она к тебе навек присохнет. В щи аль во что другое долей. Да вот только капельку своей крови добавь, и ладно все станется.