Зимний лагерь

16

Он даже не замечал мелкой дрожи, которая пробегала по всему его телу. Сознания он не потерял, но мысли вязли в оцепеневшем от холода мозгу. Как будто вялая, отупевшая рыба временами всплывала на поверхность воды из черных и спокойных глубин; она приближалась к корочке льда, покрывшей поверхность воды, и, перед тем как исчезнуть в затягивающей тьме, оставляла легкий след, слабое мерцание, тотчас же тускневший отблеск удивления: вот, значит, как умирают. Снова медленное увязание в оцепенении, в холоде, погружение в ту черную спокойную глубину, где скоро не будет Николя, не будет дрожащего тела и где не надо будет ждать утешений, где ничего больше не будет. Он уже не знал, открыты его глаза или нет. Он чувствовал, что лоб касается руля, но не видел ничего: ни внутренней стороны дверцы машины, ни того, что было видно за окном на улице — участок заснеженной дороги и ели. В какое-то мгновение, однако, по глазам его ударил луч света, свет перемешался, менял направление. В голове Николя мелькнула мысль о ночном путнике, потом о гигантской рыбе из глубинных вод, которая плавала вокруг него и обволакивала своей светящейся аурой. Ему хотелось погружаться, погружаться вместе с рыбой как можно глубже, в самую пучину вод, чтобы ускользнуть от путника, не видеть его лица. Он чуть не закричал, когда дверца машины открылась, и луч фонарика ослепил его. Крик застрял у него в горле, когда над ним склонился темный силуэт. Чья-то рука коснулась его, и голос сказал: «Николя, ну Николя, что же происходит?» Он узнал этот голос, и тогда все его тело расслабилось: мускулы, нервы, кости, мысли — все потекло, потекло не останавливаясь, как слезы, пока Патрик брал его на руки.

Наверное, он открыл глаза, потому что помнил: когда Патрик понес его вверх по дороге, дверца машины осталась открытой. Патрик забыл захлопнуть ее, так как очень торопился, и образ этой дверцы, хлопающей о бок машины, как сломанное крыло, застыл в зрачках Николя. Позже, растирая его, Патрик с Мари-Анж, стараясь рассмешить его, сказали, что он все время твердил об этой дверце, о том, что надо ее закрыть. Они беспокоились, выживет ли он, а он беспокоился только об одном — о дверце машины, которую надо было закрыть на ночь.

Потом был свет, лица Патрика и Мари-Анж, их голоса, повторявшие его имя. Николя, Николя. Он был рядом с ними, их теплые руки гладили его тело, растирали, обнимали его, но все равно они звали Николя, как будто он заблудился в лесу, а они участвовали в его поисках. Он лежал в подлеске — раненый, истекающий кровью — и слышал издалека их встревоженные голоса: Николя, Николя, ты где, Николя? А он не мог им ответить. В какую-то минуту листья зашелестели под их шагами; они, не зная того, проходили совсем рядом с ним, а он не мог подать голоса, и вот они уже удалялись, продолжая разыскивать его в другой части леса. Позднее Патрик опять взял его на руки и отнес наверх. Его уложили, накрыли тяжелыми одеялами, приподняли голову, чтобы он смог выпить что-то очень горячее, он поморщился, а голос Мари-Анж сказал, что это очень полезно и выпить необходимо; стакан наклонили, и жгучая жидкость потекла ему в горло. Он снова стал ощущать свое тело, по которому пробегала дрожь, и волны озноба захлестывали его с головы до ног так долго, что он испытывал от этого наслаждение. Лежа под одеялом, он извивался, подобно большой рыбе, которая очень медленно бьет хвостом. Его глаза были по-прежнему закрыты, он не знал, куда его отнесли, но знал, что находится в надежном месте, что ему тепло и за ним ухаживают, что Патрик пришел спасти его от смерти и на руках принес в это теплое и безопасное место. Голоса вокруг него превратились в шепот; губами он ощущал прикосновение слегка шершавой ткани простыни. Тело продолжало двигаться, оно очень медленно изгибалось дугой, которая всякий раз заканчивалась в ступнях, застревала в них, будто стремилась прогнуться еще больше, будто хотела растянуть его тело. Он съежился в маленький комочек в уголке кровати, прячась под одеялом, как в пещере, а другая часть кровати, казалось, парила бесконечно далеко, бесконечно высоко. Она витала над ним, как гигантская дюна, гребнем поднявшаяся очень высоко в небо, а подножьем спускавшаяся к нему под голову. По огромному склону этой дюны катился черный шар. Вначале, еще у самой вершины, он выглядел маленьким пятнышком, но, спускаясь, увеличивался все больше и больше, становился громадным, и Николя догадывался, что это пятно займет все место, что не будет ничего, кроме него, и оно раздавит его. Приближаясь, черный шар гудел все сильнее, Николя было страшно, но потом он понял, что мог своей волей отгонять его, одним ударом снова отправляя на вершину, заставляя заново начинать спуск, который ему опять понадобится остановить, чтобы шар не раздавил его самого. Остановить всего за мгновение до развязки. В том-то и заключалось удовольствие: дать шару подкатиться как можно ближе, избежать столкновения как можно позже.

17

Он лежал, свернувшись калачиком, и ему было жарко, очень жарко. Проснувшись, он оттягивал тот момент, когда откроет глаза, ему хотелось продлить это теплое блаженство. Закрытые веки изнутри казались ему оранжевыми, в ушах стоял легкий, немного убаюкивающий гул, но, может быть, это где-то в шале шумела стиральная машина. За ее стеклянной дверцей вертелось белье, медленно извивающееся в очень горячей воде. Колени Николя касались подбородка, рука, державшая край одеяла, была прижата к губам — он чувствовал суставы пальцев, их сухое тепло. Другая рука была, наверное, под одеялом, там, где в спокойной теплой глубине съежилось его тело. Когда он, наконец, открыл глаза, свет тоже оказался горячим. Шторы были задернуты, но солнце просвечивало сквозь них с такой ослепительной силой, что комната была залита оранжевой полутьмой, испещренной светящимися точечками. Он узнал стол, абажур и понял, что его уложили в кабинете, где стоял телефон. Чтобы услышать звук своего голоса, он тихонько застонал, потом еще раз, еще, и с каждым разом все громче — теперь, чтобы узнать, был ли кто-нибудь поблизости. Из коридора приблизились шаги, на край кровати присела учительница. Положив ему руку на лоб, она спросила ласковым голосом, хорошо ли он себя чувствовует, не больно ли ему где-нибудь. Она предложила отдернуть шторы, и лучи солнца наполнили комнату веселым светом. Потом она пошла за градусником. Николя умеет сам мерить температуру? Он кивнул головой, взял градусник, и градусник исчез под одеялами. На ощупь, все также свернувшись в клубок, он стянул штаны от пижамы и сунул градусник между ягодицами. Термометр был холодным. Хотя и с трудом, Николя все-таки нашел задний проход и снова кивнул, когда учительница спросила, все ли в порядке. Они немного подождали, учительница продолжала гладить его по лбу, потом под одеялом раздался звоночек. Учительница сказала, что можно вытащить градусник, и градусник вернулся к ней из-под одеяла.

— Тридцать девять и четыре, — сказала она. — Тебе надо лежать.

Потом учительница спросила, не хочет ли он есть. «Нет», — ответил он. Тогда — пить, при температуре надо пить. Николя попил, затем снова ускользнул в тепло, в сладкое и насыщенное оцепенение жара. Он опять стал играть с черным шаром. Позже его разбудил телефонный звонок. Учительница пришла так быстро, как будто ждала этого звонка в коридоре. Она тихо поговорила несколько минут, глядя с улыбкой на Николя, потом положила трубку, опять села на край кровати, чтобы снова померить температуру и еще раз дать ему попить. Она тихо спросила, случалось ли ему раньше выходить на улицу ночью, не отдавая себе в этом отчета. Он ответил, что не знает, и она пожала ему руку, как бы давая понять, что такой ответ ее устраивает, что удивило Николя и в то же время вызвало у него чувство удовлетворения. Еще позднее он услышал шум автобусного мотора на площадке и веселый галдеж класса, вернувшегося с урока катания на лыжах. По лестнице забегали, были слышны крики и смех. Учительница попросила не шуметь, потому что Николя болен — он улыбнулся и закрыл глаза. Он любил болеть, быть в жару, отталкивать черный шар в тот самый момент, когда он накатывал на него, чтобы раздавить. Не зная, откуда долетали до него — извне или из его собственного тела — эти странные шумы, гул и потрескивания, он любил их. Ему нравилось, что о нем заботились, ничего не требуя взамен, кроме согласия принимать какие-нибудь лекарства. Он провел чудесный день, то соскальзывая в задурманенную жаром дрему, то радуясь, что не спит и лежит неподвижно, прислушиваясь к шуму в шале и чувствуя себя освобожденным от обязанности участвовать в нем. Во время обеда внизу раздавался шум столовых приборов, звон тарелок, которые ставили стопками, перекрывающие друг друга резкие голоса, взрывы смеха, несерьезные угрозы учительницы и инструкторов. Она приходила к нему наверх каждый час, и Патрик тоже пришел один раз. Как и учительница, он потрогал его лоб и сказал, что он действительно выкинул тот еще номер. Николя хотел, было, поблагодарить его за спасение своей жизни, но побоялся, что между нефтяными королями это прозвучит фальшиво, слишком сентиментально, и промолчал. Когда стемнело, учительница сказала, что должна позвонить его маме. Она уже звонила ей утром, пока он спал, и теперь надо позвонить еще раз, чтобы сообщить последние новости. Если он хочет, то может поговорить с ней. Николя устало вздохнул, это означало, что он чувствовал себя слишком слабым, и ограничился слушанием того, что говорила по телефону учительница. А она говорила, что у него высокая температура, что, конечно, досадно за него, но отсылать его домой не стоит. Впрочем, все равно ехать с ним некому. Наконец, она заговорила о сомнамбулизме. Она сказала, что подобные случаи у детей не редки, но странно, что за Николя этого до сих пор никто не замечал. По ее следующим репликам Николя понял, что мама возражала: он никогда не был лунатиком. Настойчивость, с которой она отвергала эту версию, как будто речь шла о постыдной болезни, в которой виноватой могли считать только ее, раздражала Николя. Он был вполне доволен, что учительница считала причиной всего случившегося прошлой ночью приступ сомнамбулизма — ведь так он мог не давать никаких объяснений. Он был не виноват, и, поскольку ничто не зависело от его воли, никто не нарушал его покой.

— Я хотела передать трубку Николя… — начала говорить учительница и тотчас поспешила добавить, увидев умоляющее выражение его лица, — … но он только что уснул.

Николя с благодарностью улыбнулся ей, прежде чем снова свернуться калачиком в постели, извиваясь всем телом, уткнуть лицо в подушку и улыбаться теперь уже только самому себе.

18

Николя хорошо выспался, и новый день начался с ощущения полного блаженства. Утром Патрик заглянул в кабинет и с заговорщической улыбкой нефтяного короля сказал, что пора бы и перестать монополизировать учительницу — выпало так много снега, что и речи не может быть о том, чтобы лишать ее удовольствия покататься на лыжах, а поскольку оставлять его одного в шале тоже нельзя, то он пойдет с ними. Испугавшись, что его заставят ходить на лыжах, Николя хотел сослаться на то, что плохо себя чувствует, но Патрик уже начал его одевать, то есть натягивать поверх пижамы несколько слоев теплой одежды, которые делали его похожим на бибендома [3] . После этого он объявил: «Последний слой!» — и, положив бибендома на кровать, накрыл его одеялом, завернул и поднял сверток, из которого выглядывали только глаза Николя. С этим грузом он спустился по лестнице и демонстративно вошел в большой зал, где ученики уже убрали после завтрака со столов и готовились уходить. «А вот мешок грязного белья!» — пошутил Патрик, и Мари-Анж рассмеялась. Все окружили их. На руках у Патрика Николя чувствовал себя так, будто залез на дерево, ища спасения от набежавшей стаи волков. Они могли сколько угодно рычать, царапать ствол, но он все равно был в безопасности, находясь на самой высокой ветке. Николя заметил, что Одканна не было в этой волчьей стае: он читал, держась поодаль и, казалось, не интересовался тем, что происходит. Прошло уже два дня, как они не сказали друг другу ни слова.

3

Бибендом — товарный знак марки автошин «Мишлен», изображающий толстого человечка, сделанного из наложенных друг на друга автомобильных шин.

В автобусе Патрик из двух сидений и большой подушки устроил для Николя нечто вроде спального места. Мари-Анж сказала, что он просто настоящий паша и Патрик его окончательно избалует, если будет продолжать в том же духе. Сидевшие сзади ребята слегка подшучивали над ним, но Николя делал вид, что не слышит насмешек.

«А теперь в бистро!» — сказал Патрик, когда они приехали в деревню. Он опять взял его на руки вместе со всеми одеялами и отнес в таком виде в деревенское кафе, расположенное возле одного из концов лыжни. Болтая с хозяином кафе, усатым толстяком, он удобно устроил Николя на банкетке около окна. Оттуда сквозь деревянный балкон с резным узором из елочек был виден небольшой склон, на котором проходили уроки катания на лыжах для начинающих. Дети сразу же стали надевать лыжи, махали лыжными палками, Мари-Анж и учительница не поспевали следить за всеми, и Николя был доволен, что избежал этих занятий. Патрик принес ему стопку старых комиксов, не очень-то интересных, но за их чтением можно было провести время, и спросил, не желает ли месье что-нибудь заказать. «Дайте ему рюмочку горячего вина, — посоветовал, посмеиваясь, хозяин, — так он быстрее выздоровеет!» Патрик заказал для Николя какао, взъерошил ему волосы и ушел. Он прошел мимо окна и присоединился к группе учеников. Дети доверчиво повернулись к нему, как будто он один мог разрешить все проблемы — исправить сломанные крепления, найти потерянные перчатки, застегнуть тугие застежки ботинок — и сделать все это с улыбкой, шутя.

Николя просидел в кафе все три часа, которые продолжался урок лыжного катания. Кроме него, в кафе никого не было. Хозяин накрывал столы к обеду, не обращая на него ни малейшего внимания. Завернутый, как мумия, в одеяло, с подушкой под спиной, Николя чувствовал себя уютно. Никогда в жизни ему не было так хорошо. Он подумал с надеждой, что температура еще долго не спадет, что и завтра ничего не изменится, и послезавтра, и все дни, которые еще надо прожить в зимнем лагере. Сколько их еще оставалось? Он уже провел в шале три ночи, оставалось, должно быть, еще ночей десять. Проболеть десять дней и быть освобожденным от всего, а Патрик носил бы его на руках, завернув в одеяла, — как это было бы чудесно. Николя стал придумывать, как поддержать высокую температуру, которая, он это чувствовал, уже начинала спадать. В ушах больше не гудело, он нарочно вызывал дрожь в теле. Иногда он тихонько стонал, будто вот-вот лишится чувств, будто снова уже не осознает своих действий. Может быть, теперь, когда все поверили, что он лунатик, ему удастся еще раз выйти ночью на улицу, чтобы болезнь не проходила и вызванные ею заботы о нем тоже.

Эта история с сомнамбулизмом просто великолепна — ведь Николя боялся упреков, а тут, благодаря такому объяснению, его ни в чем не упрекали и ни о чем не спрашивали. Скорее, даже жалели. Он страдал от таинственного недуга, и никому не было известно, когда может начаться новый приступ и как его предотвратить, — действительно, это было отлично. Ничего, что его родители не верят этому, учительница их убедит. «Николя — лунатик», — станут шептать дома. При нем этого говорить, конечно, не будут — когда ребенок серьезно болен, при нем не говорят о его болезни. Интересно, насколько это серьезно — сомнамбулизм? Не считая тех преимуществ, которые в этом недуге Николя находил для себя сам, связаны ли с ним какие-то реальные неудобства? Ему доводилось слышать, что будить лунатика во время приступа очень опасно. Но почему опасно? Для кого? Что может произойти? Есть ли риск умереть, или сойти с ума, или существует вероятность, что он попытается задушить того, кто его разбудит? А если во время припадка он совершит что-то серьезное, страшное, признают ли его виновным? Безусловно, нет. Кроме того, есть еще одно преимущество сомнамбулизма, оно заключается в том, что симулянта трудно изобличить. Чтобы сойти за больного гриппом, нужно иметь температуру, а ее наличие легко проверить, а вот если начать ходить каждую ночь с вытянутыми перед собой руками, с пустым взглядом, то хотя и может возникнуть подозрение в симулянтстве ради привлечения к себе внимания или совершения, прикрываясь болезнью, какого-нибудь запрещенного поступка, однако никто не решится на обвинение лунатика в притворстве, не будучи в этом уверенным. Если только, конечно, не существует для выявления этой болезни специальных приборов. Немного встревожившись, Николя стал представлять себе, как отец вынимает из багажника машины аппарат с экранами и стрелками, надевает ему на голову обруч и с помощью этого аппарата неоспоримо доказывает, что, когда Николя вставал ночью, он был в ясном сознании, полностью отдавал себе отчет в своих поступках и пытался всех обмануть.

С тех пор, как Николя заболел, речь о его отце не заходила. В первый день ждали его возвращения или, по крайней мере, телефонного звонка. Это казалось само собой разумеющимся, поскольку все думали, что отец должен открыть багажник и увидеть там сумку. Но так как он не подавал признаков жизни, то на него просто больше не рассчитывали и перестали задаваться вопросом, когда же он приедет. Если бы, как пришло в голову Николя, это молчание означало, что с отцом произошел несчастный случай, то об этом уже стало бы известно — за истекшие три дня его нашли бы на краю дороги, предупредили бы маму Николя, а значит, и его тоже. Даже если бы было принято решение сразу не сообщать ему об этом, все равно по поведению окружающих он почувствовал бы, что случилось что-то серьезное. Но ничего такого не было. Все здесь казалось странным: и сама загадка, и тот факт, что все так быстро потеряли к ней интерес, похоже, даже перестали ее замечать. Да и сам Николя, не имея никаких новых гипотез, перестал думать об этом. Теперь он только надеялся, что отец не приедет, что жизнь в лагере так и будет продолжаться — каждый день, как сегодня, — и что температура у него не спадет. Он смотрел на улицу, сквозь запотевшие стекла и прорези елочек в деревянном ограждении балкона. На пологом склоне Патрик установил лыжные палки, между которыми должны были лавировать дети. Некоторые из них уже умели кататься на лыжах и подсмеивались над теми, кто не умел. Максим Риботтон спускался на заднице. Николя стало жарко. Он закрыл глаза. Ему было хорошо.

19

Жандармы были в темно-синих свитерах с кожаными вставками на плечах, но без курток и без шинелей, и первое, о чем подумал закутанный в одеяла Николя, что им, должно быть, ужасно холодно. Когда они открыли дверь, в кафе ворвался ледяной порыв ветра, еще чуть-чуть и за ними влетел бы снежный вихрь. Хозяин в тот момент был в погребе, куда спустился через люк, находящийся за стойкой, и прошла почти целая минута, прежде чем он поднялся на шум в зале, так что Николя решил, что принять вновь прибывших должен он. При других обстоятельствах эта роль его испугала бы, но температура и репутация лунатика придавали ему смелости, как человеку, заранее знающему, что за последствия своих поступков он не отвечает и все сойдет с рук. Со своего места он довольно громко сказал: «Здравствуйте!» Занятые стряхиванием снега с сапог, жандармы не заметили его, поэтому стали искать глазами того, кто их поприветствовал, как будто ожидали увидеть подвешенную где-нибудь клетку с попугаем. На мгновение Николя показалось, что он стал невидимкой. Чтобы облегчить им задачу, он шевельнулся, и одеяло соскользнуло с его плеч. Тогда оба жандарма одновременно увидели его, пристроившегося у запотевшего окна. Они обменялись быстрыми, почти тревожными взглядами и быстро подошли к нему. Несмотря на температуру и сомнамбулизм, Николя испугался, что сказал глупость, полез на рожон, а перед ним, может быть, фальшивые жандармы. Стоя совсем близко, они молча разглядывали его, потом снова посмотрели друг на друга. Более высокий из них покачал головой, а другой спросил наконец у Николя, что он тут делает. Николя все объяснил, но почувствовал, что после того, как прошла их тревога, причиной которой он стал на мгновение, его ответ больше не очень-то их интересовал.