Зимний пейзаж с покойником

– Следственные мероприятия проводятся по плану, – обиделся Рюхин. – Мы всех допросим в нужное время. Лучше скажите, вы сами чем занимались между одиннадцатью и половиной двенадцатого?

– Что? – возмутилась вдова Еськова.

Она так резко вскочила с дивана, что не удержала равновесия и тут же снова свалилась в подушки.

– Как вы смеете! – закричала она. – С какой стати вы мне такие вопросы задаете? Вас прислали совсем для другого! Виталий Митрофанович…

– Так положено, – сухо прервал ее майор Новиков. – Потрудитесь ответить.

Галина Павловна принялась возмущенно сопеть, но немного погодя сказала:

– Не знаю, где я была. Уж точно не в спальне! За временем я не следила. Помню, в начале двенадцатого я выскакивала на кухню – надо было подать десерт, а Зина замешкалась. Отлучилась я на пару минут, не больше, все остальное время была в столовой. К лестнице я вообще не приближалась, пока Зина крик не подняла.

– Точно? Кто-то может это подтвердить?

– Да все подряд могут! Я вообще избегаю лишний раз таскаться по лестнице – у меня арт рит. Я наблюдаюсь у профессора Сумкина, он может дать медицинское заключение. До вольны?

Железный Стас равнодушно моргнул и сказал:

– Мы все проверим. Спасибо.

Глава 5 Джуниор

Николай Самоваров, стараясь не шуметь, приладил на жидкие гвозди последнюю готическую панель. Ну что ж, работа закончена! И именно тогда, когда она никому не нужна. Кто будет играть здесь в бильярд, если хозяин, золотобородый великан, лежит сейчас в милицейском морге с дыркой во лбу? Зачем теперь вся эта нелепая роскошь – резные панели, муранские лампы, Помпеи кисти Алявдина?

Самоваров собрал инструменты. В бильярдной было тихо. Под рыжим балдахином мирно посапывал его создатель, дизайнер Супрун. Тошик провалился в блаженный молодой сон и разрумянился, как роза. Он тоже уложился в срок, не то что Алявдин. А все вместе они попали в скверную историю…

История странная! Конечно, Железный Стас снова затянет старую песню: ты, мол, Самоваров, вечно накликаешь на свою голову что-нибудь криминальное. Это несправедливо. Скромный реставратор мебели никогда не искал приключений. Просто Настя выдумала, что стала женой гениального сыщика, которому любую загадку разгадать – раз плюнуть. Да и Стас всегда подначивает: давай, Колян, дерзай, ты же мент по призванию!

Хорошо, что сейчас Стасу помощь не нужна: майор уже расследовал громкие покушения. В таких вещах Самоваров не особенно разбирался. Он и виделся-то с покойным всего несколько раз. Встречи запомнились: Еськов был типом занятным, живописным. Настя, наверное, сразу захотела бы написать его портрет: у нее вообще слабость к рыжим, а любимая краска – кадмий оранжевый.

Кстати, портрет Еськова уже есть. Он висит здесь, в доме, в парадной гостиной. Судя по нему, кефирный магнат на Настину живопись, смелую и восхитительно цветную, ни за что бы не польстился. Еськова изобразил записной светский портретист, дорого ценимый нетской знатью. Маэстро отличался клеенчатым лоском письма. Лоснился и огромный портрет Александра Григорьевича. Похожим на оригинал у художника вышел только галстук. Все прочее – чужая стройная фигура, чужое лицо, плохо прилаженные к туловищу руки с немыслимо параллельными пальцами – не имело к покойному бизнесмену никакого отношения.

Самоваров терпеть не мог такой живописи. Однако приукрасить Александра Григорьевича художник мог и от души: многие Еськовым восхищались, многие его любили, многие с ним дружили. Самое главное, ему самому нравилось дружить. Еще больше он любил держать вокруг себя веселую свиту, угодливую лишь самую малость. Он мог огорошить непрошеной щедростью и вообще считался человеком широкого жеста. Было в его выходках что-то гусарское. Поговаривали, что где-то на Лазурном Берегу он даже купался в шампанском. Как только прошел об этом слух, весь персонал отеля, бережливые французы, пусть и набалованные несусветными русскими чаевыми, сбежались в какую-то служебную каморку. Там они столпились вокруг водопроводного стояка и слушали, как гудит в сливной трубе и попахивает кисленьким благородный напиток, выпущенный из громадной ванны русского чудища.

И не одним ведь французам широкие натуры не нравятся!

– Враги были у него наверняка. Такой враг и сейчас сидит здесь, в доме, – сказал Самоварову Железный Стас.

Он зашел в бильярдную перед тем, как взяться за семью покойного. Майору не нравилось, что смерть Еськова не похожа на привычное заказное убийство. Заказуха – дело трудное, часто безнадежное, но хотя бы понятное.

– А тут что? Семейные проблемы? Ревность? Месть? Корысть? – перебирал Стас самые ходовые мотивы. – Как назло, даже не напился никто до соплей, чтоб потом в состоянии аффекта…

– Да, все держатся на ногах и изображают дружную компанию, – согласился Рюхин.

– Наверняка притворяются! Вот ты, Колян, тут работал и Еськовых со стороны наблюдал. Скажи, они между собой ругались? Скандалили? – с надеждой спросил Стас. – За что, например, могла эта дама пришить мужа? Или сынок-пиротехник – папу?

Самоваров надолго задумался.

– Они никогда не ссорились, – сказал он наконец. – Я, во всяком случае, не слышал. Дома всем заправляет жена. Она может накричать и на прислугу, и на сына, и на собаку, зато на нее – никто. Странно, но все ее почему-то боятся.

– Глаз у нее нехороший, – со знанием дела заметил Рюхин.

Самоваров не стал спорить:

– Может, и глаз… Покойный Еськов при ней всегда был тихий, смирный. Она, кажется, немного дулась на него последнее время, но он только заискивал: «Галчонок, Галчонок!» По-моему, не слишком подходящее для нее имя.

– Уж лучше Сколопендра, – снова вставил Рюхин.

– Значит, страсти-мордасти семейные тут не кипели? Жалко, – сказал Стас. – В чем же тогда дело? Может, не зря вдова все время в бизнес пальцем тычет? Или таким образом от себя отвлекает? Она ведь бой-баба. Легче легкого представить, как встала она из-за стола, сходила мужа пристрелить, а потом снова села за салат…

Рюхин согласился:

– Очень даже может быть!

– Да нет, дико это как-то, неумно – народу полный дом, все болтаются где попало. Хладнокровия у вдовы хватает, но и мозгами бог не обидел. Хотя черт ее знает…

Рюхин вдруг вспомнил:

– А знаете, что Грушевая, медик наш, сказала? Что убийца человек злобный, но небольшого ума. Я понял почему: имитация самоубийства неловкая, топорная, зато пистолет приставлен ко лбу жертвы вплотную, почти вдавлен. Это от избытка чувств! И никаких следов борьбы. Еськов хорошо знал убийцу и не ожидал ничего плохого.

Стас задумчиво шмыгнул носом:

– А может, он просто вздремнул на койке? Покрывало только слегка примято. Сморил нашего бизнесмена сон, и тут – бац! – прилетает пуля в лоб. Только вот кто стрелял?

– Может, Еськов-джуниор? – предположил Рюхин. – Наследник все-таки. Что вы, Николай Алексеевич, про мальчика скажете?

– Его я еще реже встречал, чем папашу, – пожал плечами Самоваров. – Еськов-старший был личностью яркой, заметной, а вот сын его, по-моему, – самый стандартный мажор. Здоровый, румяный, нарядный, без проблем. Баловали его, как принято в этом кругу, – не больше и не меньше.