Зимний пейзаж с покойником

– Все, Тридцать Девять Дюймов, – хмыкнул он однажды. – Пора и честь знать. Жарко здесь, как в заднице.

Любе на Мале ничуть не было жарко, но раз он так сказал, значит, в самом деле жарко.

Они вернулись. Удивительно, но Нетск по-прежнему стоял на том же самом месте, что всегда. И Любин дом стоял, и фирма «Сибмасло». А в «Сибмасле» сидел Попович, как ни в чем не бывало.

Только вот солнца уже не было. В Нетске как раз разгулялся снегожор – сугробы уходили не в ручьи, а в густой пахучий воздух. Темное небо висело низко, сосульки рыдали, а у Любы то и дело кружилась голова от внезапности превращений. Оказалось, ее не было на рабочем месте всего восемь дней! Родителям сказали, что она ездила в командировку в Барабинск. Там-то она и загорела шоколадно с ног до макушки.

В Нетске Еськов объявил, что каникулы закончились, но сразу оторваться от Любы не смог. Они то и дело ездили в бани и в клубы с номерами. Раньше Люба не знала, что в Нетске пропасть подобных заведений. Еськов поначалу держал марку, но так устал, измучился и даже спал с лица, что в конце концов основательно повысил Любе зарплату, сделал в отделе замом главного специалиста – и исчез. Во всяком случае, в «Сибмасле» видеть его перестали.

– Заездила ты меня, – сказал он на прощание. – Тебе даже десятерых жеребцов будет мало. Найдешь их без проблем – морда лица у тебя гладкая стала, красишься неплохо, прическа новая тебе идет. Я уж молчу, что ноги от ушей. Дерзай и не поминай лихом!

Люба не поверила ни одному его слову и даже не обиделась. Она знала, что такая любовь, как у них, бывает одна на тысячу. Такое не может кончиться никогда!

И в самом деле, когда Александр Григорьевич немного отдохнул, отъелся и прибыл в офис для каких-то деловых переговоров, Люба прошла мимо взвизгнувшей секретарши прямиком в знакомый кабинет. Через полчаса переговоры были поручены Лундышеву, а Еськов с Любой поехали куда глаза глядят. Осели они в какой-то мексиканской бане. Загар въелся в Любину кожу намертво (а может, она стала наведываться в солярий?). Еськов снова поливал ее шампанским и гонял в бассейне волны своим тяжелым большим телом.

С того дня исчезновения Александра Григорьевича и воссоединения с ним стали чередоваться почти правильным образом. Он даже привозил Любу домой, в Суржево, где ей очень понравилось все, кроме золоченых интерьеров. «Это нехорошо, – поморщилась она, – напоминает Кремлевский дворец после реставрации Глазунова. Все желтое, все блестит – фу!»

Еськов смеялся и тащил Любу в лес. Там ослепительно, зеленая новая трава уже одолела старую бурую. Молодым листом пахло одуряюще, вопили и свистали птицы. Люба загорала на расстеленных одеждах, и ее длинные смоляные волосы темным ручьем сияли в траве. Она стала совершенно бесстыдной и очень хотела, чтобы их с Еськовым застукали в самую скандальную минуту. Тогда, казалось ей, все встанет на свои места, и ничего нельзя будет изменить и забыть.

Но ей не везло: то ли Еськов знал особо безлюдные, никем не посещаемые места, то ли свидетели проявляли редкий такт и, заметив издалека страстную пару, скрывались. Лишь однажды какой-то собиратель черемши, подслеповатый старый дачник – не из элитного Суржева, а из затрапезного Пучкова – набрел на влюбленных. Да и это случилось лишь потому, что старик все время алчно смотрел себе под ноги, а больше никуда. Он почти споткнулся о Любины туфли на высоченных каблуках. Только тогда он поднял глаза. Громадный розовый Еськов (к нему, в отличие от Любы, загар не лип совсем) так напугал беднягу, что, роняя черемшу, старик бросился наутек. Иногда он оглядывался – наверное, гадал, не примерещились ли ему влюбленные. Люба с хохотом вскочила, схватила ружье и выстрелила в воздух. Приклад больно ударил ее в нежное голое плечо. От этого и оттого, что птицы шарахнулись со всех деревьев и отчаянно заверещали, стало весело. Люба заулюлюкала. Дачник ломился в чащу, перепрыгивая через кусты. Еськов лениво усмехался. Его глаза были полузакрыты, шерсть ярко золотилась на могучем розовом теле. Это лес стоил Мальдив!

И все-таки Еськов стал пропадать все чаще, а отсутствовать все дольше. Любе он и сам не звонил, и ей своих телефонных номеров не давал. Найти его в тех таинственных местах, где он бывал без нее, она не могла и маялась любовью, как мигренью. Когда же Еськов снова стал прощаться навсегда, сулить десятерых жеребцов и демонстративно отличать признанных красавиц «Сибмасла», Люба решилась на крайний и отчаянный шаг – она отправилась в Суржево. К Галине Павловне.

Нет, она не собиралась устраивать сцен, открывать глаза на их с Еськовым роман и требовать Александра Григорьевича себе в безраздельное владение. Она знала, что это глупо и не пройдет: Еськов каким-то волшебным образом был привязан к жене намертво. Приворожен, как считали в «Сибмасле». Люба, конечно, хотела бы выйти за Еськова, но пока не знала, как это сделать. Да и не важно это было! Главное, она хотела его любви – той, что одна на тысячу. Они этой любовью связаны навек, никакие жены и подруги отобрать любовь не могут. Потому Люба даже не ревновала. Она просто хотела бывать там, где бывает он, а именно в Суржеве.

Галина Павловна Любу долго разглядывала и оценивала: «Эффектная и некрасивая. Явно деловая. Сашка говорил, что спал с ней и что она навязчива, распутна и утомительна. Он таких не терпит. Неглупа – надела широкие брюки, хотя у нее какие-то особые, знаменитые ноги. Может быть! Потому что остальное так себе. Почти дурнушка. Одета со вкусом, без всякого вызова, только блузка красная. Это исподволь возбуждает. Да, неглупа!»

Чтобы наверняка внедриться в Суржево, Люба нашла предлог: привезла якобы Александру Григорьевичу какие-то сомнительные бумаги. Пустячные выбрала бумаги, но с душком. Галина Павловна заинтересовалась. Они поболтали о делах в фир ме, и выяснилось, что Люба очень уважает Аллу Никитину, а вот Лундышева не только терпеть не может, но и подозревает во всяких кознях.

Держалась Люба скромно, говорила толково и со знанием дела. Галина Павловна прикинула и нашла, что хорошо бы иметь в отделе По по вича такого вот своего человечка без пре тензий.

Люба стала часто ездить в Суржево, чтобы попить чайку с Галиной Павловной. Они подружились. Люба, потупившись, рассказывала гадости про Лундышева и Поповича. Любовь научила ее тому, что прежде она презирала, – интригам и коварству.

Галина Павловна над рассказами Любы смеялась. Дела фирмы были ей не безразличны, но противны. Она чувствовала себя светской дамой, которая от скуки болтает с конторской крыской. Люба была неглупа и потому занятна. К тому же она честно призналась, что несколько раз переспала с Александром Григорьевичем, а теперь живет с бизнес-тренером Радецким. Это была сущая правда. Топорный Радецкий был Любе нужен, чтобы оттенять совершенства Еськова. Он был моложе, красивее, стройнее, элегантнее, образованнее, умнее Александра Григорьевича – и абсолютно ничтожен.

Оказалось, что Галина Павловна Радецкого тоже знает. Она одобрила Любин выбор, только посоветовала уговорить бизнес-тренера заменить природные зубы – прекрасные, крепкие, белые, но очень редкие – протезами. Другой совет касался замшевой шапки с ушками, которую Галина Павловна как-то видела на Радецком. Эту шапку надлежало выкинуть, а купить другую, вязаную, в полосочку.

Люба пообещала исправить бойфренду и зубы, и шапку. Тогда Галина Павловна посетовала, что гардероб мужа не держится более полутора месяцев, так быстро Александр Григорьевич набирает вес. И страшно потеет, особенно во время секса. Люба сочувственно кивнула, а сама чуть не разрыдалась от умиления.

Так завязалась женская дружба.

Поначалу Любин план сработал. Галина Павловна даже несколько раз просила мужа подбросить подругу в город. Тогда-то Любе и удавалось снова залучить любимого в Суржевский лес, где уже отпели птицы, поблекла трава, а в хвое посвистывал августовский ветер. Иногда в глубине чащи что-то громко трещало и падало. Пустое эхо долго повторяло этот невеселый звук.

– Эх, Тридцать Девять Дюймов! – вздыхал Еськов. – Надоела ты мне до чертиков. Вот нет у вас, у баб, чувства меры! Обязательно вам надо так все изгадить, чтоб потом и вспоминать было противно.

– Я тебя люблю, – отвечала Люба.

Ее голос всегда напоминал о весне, шуршащем снеге и нежном ветерке.

– На, люби! Ешь с потрохами! – отмахивался Еськов и начинал расстегивать штаны. – Смотри, допрыгаешься – не только рыло тебе начищу, но и из фирмы выкину.

Люба в ответ только смеялась:

– Не выкинешь! Я Галине нажалуюсь, а уж она-то тебе поддаст. Лучше молчи – ты восхитительный, прекрасный, единственный на свете.

– Еще и издевается!

– Ничуть. Ты что, вправду не знаешь, что ты единственный?