Зимняя дорога. Генерал А. Н. Пепеляев и анархист И. Я. Строд в Якутии. 1922–1923

В походе на Якутск с ней нечего было делать. Последний раз Пепеляев мог надеть ее в Аяне, когда наутро после высадки проводил смотр дружины, там она, значит, и осталась. Вострецов с другими трофеями должен был привезти ее во Владивосток, оттуда она попала в Читу и с тех пор будто бы хранилась в музее ЗабВО, а в газетах сообщалось, что в середине 1990-х, во время визита Коржакова в Читу, командующий округом подарил ему какую-то старинную офицерскую шашку. Всеволод Анатольевич думал, что это она и есть.

Я тоже долго так считал, пока не увидел фотографию, на которой Коржаков, держа шашку эфесом вверх, демонстрирует свой подарок благоговейно взирающему на него Джексону.

На фотографии молодого Пепеляева с шашкой на боку форма эфеса у нее совсем другая.

Всеволод Анатольевич после войны перебрался из Харбина в Читу, где его и арестовали. Он сидел на Колыме, после освобождения подался в теплые края, в Гагру, а во время грузино-абхазской войны, бросив дом, сад и могилу матери, которая последние годы прожила с ним, уехал к родственникам жены в Черкесск. Мы переписывались почти до самой его смерти в 2002 году.

Двумя годами раньше, зимой, умер мой отчим Абрам Давидович, усыновивший меня и заменивший мне отца, – утром вышел погулять с собакой и упал. Когда к нему подбежала увидевшая это соседка, он был уже мертв.

Всю жизнь он проработал на Мотовилихинском пушечном заводе в Перми, был начальником ствольного цеха, потом занимался ракетами, а в старости, жалея истребляемых китов, переживал, что когда-то делал гарпунные пушки для китобойной флотилии «Слава».

Его смерть была смертью праведника – мгновенной. Я понял это, заметив у него, лежавшего на снегу, перчатки на обеих руках. Тяжелый сердечник, он всегда носил в кармане лекарство, но не успел снять перчатку, чтобы сунуть руку в карман.

Через какое-то время, оправдываясь за долгое молчание, я написал о его смерти Всеволоду Анатольевичу.

«Вечером, – посоветовал он мне в ответном письме, – встаньте один в темной комнате и скажите вслух: да будет воля Твоя. Увидите, вам станет легче».

Я знал, первые годы в Ярославском политизоляторе Пепеляев отказывался от газет и даже от книг, читал лишь оставленное ему после суда Евангелие, и возникло чувство, что совет Всеволода Анатольевича – это совет его отца.

2

Лавр Анатольевич после лагеря осел в Ташкенте, умер в 1991 году. Его сын и внуки живут в Москве. У Всеволода Анатольевича детей не было.

Мать Пепеляева, полная тезка жены Строда, умерла в Харбине в 1938 году.

Нина Ивановна вернулась в СССР вместе с сыновьями, но не была арестована. Не тронули и ее золовок. Старшая, Вера, уехала с мужем на Украину, там ее следы затерялись; Екатерина была актрисой драмтеатра в Чите, потом – в Якутске, куда так и не сумел дойти ее брат. Из пятерых братьев Пепеляевых дольше всех оставался на свободе Аркадий Николаевич, известный в Омске врач-отоларинголог, но во время войны взяли и его, он умер в тюрьме.

Жена Строда, Клавдия Георгиевна, после ареста мужа уехала с сыном из Москвы и до конца жизни работала врачом в Вышнем Волочке. Новомир, как и она, окончил мединститут, позднее поселился в Якутске, где его фамилия открывала многие двери, защитил диссертацию, был научным сотрудником в Институте туберкулеза [49] . Бывая в театре, он мог видеть на сцене сестру Пепеляева, но не знал, что это она. Екатерина Николаевна носила фамилию мужа. Вряд ли у нее возникло желание поглядеть на Сасыл-Сысы, но Новомир Иванович не раз туда ездил, осматривал «продырявленную в тысяче мест» юрту Карманова и говорил, что не в силах понять, каким образом отец восемнадцать дней продержался на этом простреливаемом с трех сторон пятачке под холмами.

49

После выхода на пенсию переехал к дочери в Харьков.

Кропачев тоже обосновался в Якутске. Писателем он не стал, но регулярно печатал в газетах воспоминания о Сасыл-Сысы, под старость почти дословно пересказывая книгу своего командира, вытянувшую из него собственную память о тех днях. В 1962 году, когда отмечалось сорокалетие ЯАССР, Кропачев опубликовал в «Красной звезде» очередную статью о «ледовой осаде». Прозрачно намекая на самого себя, он писал, что по случаю юбилея хорошо бы дать какие-нибудь правительственные награды еще живым участникам героической обороны, но его призыв не был услышан.

Карпель после Военной академии дослужился до командира полка. В 1937 году его расстреляли.

Курашов военным пенсионером жил в Москве, где и умер вскоре после войны.

Матвей Байкалов, юношей приехавший с отцом в Якутск, окончил Оренбургское летное училище, воевал, стал летчиком-испытателем и в 1949 году разбился во время демонстрационного полета на вертолете Ми-1.

Его отец до ареста в 1936 году успел побывать секретарем Якутского обкома ВКП (б), членом Комитета по делам Севера в Москве и Хабаровске, управляющим «Якутлестрестом», председателем трибунала Внутренней охраны ЯАССР. Отсидев пять лет в лагере, свои последние годы он провел с женой в Мегино-Кангаласском районе, в селе Нижний Бестях между Амгой и Чурапчой, работал счетоводом в леспромхозе, писал оставшиеся в рукописи воспоминания и статьи с рекомендациями по решению насущных местных проблем – «О борьбе с комаром», «О реконструкции курорта Абалах», но районная газета печатать их не хотела, они так и остались в рукописи. Сына он пережил на год. В середине 1960-х в Нижнем Бестяхе установили его бюст, а в Монголии, возле озера Тулбо-Нур, где в 1921 году, в монастыре Сарылгун, Байкалов с отрядом красноармейцев и «красных монголов» стойко держался против генерала Бакича и атамана Кайгородова, дряхлеет под степными ветрами его громадная, без туловища, бетонная голова на постепенно ветшающем монументе в честь монголо-советского боевого братства.

Вишневский в возрасте семидесяти лет был арестован в 1945 году, когда в Харбин вошла Советская армия. В биографических статьях о нем, там, где за прочерком после даты рождения должна стоять дата смерти, стоит вопросительный знак.

Соболев, герой стихотворения Пепеляева «Начполитотдел», избежал суда, но где и как он окончил свои дни, я не знаю. Как не знаю о судьбе стихотворца Сейфулина, «наездника» Цевловского, «сурового воина» Рейнгардта, других пепеляевцев. Мне лишь известно, что некоторые из них, в том числе Шнапперман и соавтор Строда, Нудатов, после освобождения живший в Саратове, были расстреляны по одному делу с их бывшим командующим.

Настенные росписи, сделанные Михаилом Пепеляевым в томском Доме Красной армии, не сохранились.

«Печальным героем контрреволюции» назвал Пепеляева один из его харбинских обличителей, имея в виду, что он так и не пристал ни к одному берегу, поэтому плохо кончил, но определение, какой бы смысл ни вкладывал в него автор, на редкость точное. После всего, что я узнал о моем герое, у меня связывается с ним не раздвоенность души, не растерянность, не уныние неудачника, а именно странная для человека с такой биографией печаль – она мягко окутывает его удаляющийся во времени облик.

«Господи, – просил он в дневнике, – всех, всех погибших, убитых в дни смуты, прости, упокой в вечном царствии Твоем, ибо не ведали, что творили мы, люди».

На кладбище в Томске ему поставлен надгробный памятник. Он стоит рядом с новым надгробием над могилой его отца, но это – кенотаф, останков «мужицого генерала» под ним нет.

Прах Строда, если он там вообще есть, рассеян в братской могиле № 1 на Донском некрополе в Москве, в земле, смешанной с пеплом тех, кого после расстрела сожгли в здешнем крематории.