Златая цепь времен

Дорогами ездят круглый год, а летниками или зимниками лишь в свое время года. Конечно, горожанину такие тонкости речи ни к чему. Беда в том, что прореха в словаре горожанина помешала глазу заметить существенные отличия летника от дороги. Здесь уместно напомнить — видит не глаз, а мозг. Поэтому уточню: недостаток словарного запаса помешал мозгу горожанина обработать информацию, полученную от глаза.

Некоторые семьи, эвакуированные во время войны из больших городов в деревни, очень плохо понимали речь своих временных хозяев, и обратно. Свои оказывались чужими. И если парадокс отягощался заносчивостью горожан и обидчивостью местных, то дышать делалось трудно и воспоминания оказывались прочными.

Вспомните Сэма Уэллера из «Записок Пиквикского клуба». Человек неученый, он говорит на языке английских просвирен, и, хоть он умней своих хозяев, над ним смеются, обижаться же ему не приходится: он не знает английского языка.

В Англии, Франции, Германии уже давно в школах учат не только правописанию, но и самому языку. Италия выработала общий литературный язык в XIX веке. Речь неученого — жаргон, местный аграмматический диалект с бедным словарным запасом: возможности полно выразить мысль нет.

Русский язык пока еще общенароден, и наш литературный язык не более чем часть, питающаяся от целого и внутри целого существующая. Отсюда широчайший диапазон писательской речи: Тургенев — Достоевский, Пушкин — Гоголь!

Примеры можно длить и длить. У каждого свой язык, у всех — одинаково русский.

Широта и вольность русской речи объясняют общеизвестную способность русских к чужим языкам.

Особенные поиски форм, так называемые формалистические изыски западных писателей понятны, там литературное движение замкнуто границами литературного языка.

Формализм русский может быть очень интересным и увлекательным, но в нем остается ощущение «малого» искусства.

Западные языки долго сидели на жестких скамьях латинского училища.

Россия вошла в XX век с собственной живой речью, со своим языком, который не ходил под чужим седлом, не знал железа чужой уздечки.

*

Не письменность, не грамотная выглаженность речи, а богатство языка, богатство словарного запаса является свидетельством культуры народной. Потому что, чем больше слов, тем больше и мыслей, и оттенков мысли в народе.

Оттого и имеет русский человек столь характерную пристрастность ко всяческим вводным словечкам и фразам. Оттого так часто и прерывает свою речь всяческими спотыканиями.

На самом деле, в этот момент он роется в необъятных складках слов, подбирая наиболее подходящее, а подобрав, неудовлетворенный, опять роется. Ибо уж очень богат запас и очень уж хочется как следует развернуть это богатство.

К тому же здесь ведь не только одни слова. Здесь и гибкость речи удивительная, свобода синтаксиса, поистине сказочная, по сравнению с другими языками.

Одни и те же слова, но по-разному поставленные и с разными интонациями сказанные, и с разными между ними интервалами, которые голос делает во времени — ведь все это краски на палитре, широкой, как поле, от горизонта к горизонту, палитре русской речи.

Пушкин, научившись говорить по-французски, в русскую речь окунувшись, советовал желающим русскую речь постичь таким же, как он, литераторам, обращаться к московским просвирянам, грамоте не знающим. Потому что просвирни, по неписаному канону русской церкви, были из беднейших дьячков. Печение просфор служило для них подобием пенсии. Зарабатывая ее не слишком легким трудом, они пребывали в гуще того слоя народа, который в пушкинские времена и вывесок читать не умел.

Стало быть, чистота народной речи их ничем не была испорчена.

*

У Диккенса ученый ворон успокоительно твердит: «Говори, что никогда не умрешь!»

Сильно слово, сказанное к месту и вовремя. Оно черпает силу из того, что уже созрело в человеческом сознании, ибо оно оказывается формой, которую уже ищут, становится плотью мысли ищущих. Оно не изготовлено по житейской необходимости на продажу, а рождено для жизни. И, как все живое, имеет свой срок.

Однако же слово, как таковое, слово из словаря — прошу извинить тавтологию — условно. Слова-звуки, привычное сочетание которых служит повседневному общению. Слово само по себе есть оторванный листок, который, увянув завтра, теряет и форму, и цвет. Более того, слова, которые не отвечают потребности, истрепываются, как бумажные деньги. Любое количество охваченных износом слов не производит действия или вызывает обратную реакцию. Слово могущественное, творческое, зажигающее нельзя «выдумать».

И сколько ни тверди свою правду ученый ворон, ему не верят: он предлагает подделку. Никто не вспомнит о том, что в его словах когда-то был смысл, что научивший его говорить думал о вечном.

У нас очень много поэтов — говорю о тех, кто печатается, — их больше, чем прозаиков. Многие числом строк превзошли А. С. Пушкина, чем иные не прочь похвалиться. Каждый обладает в какой-то мере поэтическим даром, но не один из них губит себя механической верой в то, что стихи слагаются из слов. Ревностно упражняясь в версификации, они убивают себя. Для таких слова оказываются тем илом, который забивает питающий озеро донный родник.

Многие поэты вызывают к себе личную симпатию, но не в этом задача Поэзии.

*

…Завела меня охота в дальнюю сибирскую деревню, из тех, что называются глухими, хоть люди там отнюдь не глухи к мысли и к слову[72]. О писательстве я тогда и не думал, но хорошо мне запомнилось богатство словаря тамошних крестьян. Были они потомками выходцев с Урала. Может быть, поэтому сохранили некоторые старинные слова. Паук там зовется мизгирем, пол не метут, а вышаркивают. Слово «корысть» употребляется в смысле не моральном, а, так сказать, в материальном. Про малоудачную охоту скажут: «Добыча ноне у тебя некорыстная» или: «некорыстно стрелялось-то». Про обилие полевой клубники: «Корыстно уродилась». Жмериться говорилось в смысле хмуриться, и про человека, и про небо. Наше жмуриться произошло, вероятно, от жмериться. Вообще же филология — наука интереснейшая, но неточная. Или, лучше сказать, весьма и весьма подверженная временному торжеству тех или иных теорий. Поэтому о моих путешествиях в филологических лесах говорить не буду. Скажу другое: по глубочайшему моему убеждению, взятому из жизни, довольно длинной, слово есть плоть мысли, и, думаю, плоть несовершенная…

Здесь позвольте мне условиться: я никаких теорий не строю, а просто делюсь тем, в чем убежден.

Итак, коль слово есть выражение, есть плоть мысли, то понятно и некое несовершенство слов. Этим для меня оправдывается изменение слов, отмирание одних, появление других, то есть — изменение живой речи. Богатство словаря свидетельствует о силе мысли народа, а о поисках мысли, о ее борьбе за новые и новые воплощения говорит динамичность словарного запаса: нет покоя, все ищется новое, новое, новое.