Злато в крови

Что-то невероятно сильное подхватило мое сердце и сдавило, но не больно, я мягко. И ощущение, что я расширяюсь… растекаюсь по древу… достаю другое такое же, как мое…

И обращаюсь в русло реки.

— Хорошо пошло. Аппарат включен? Держите наготове.

— Рубцуется, шеф. Пальцы теплые. Есть сердце!

— А у меня брадикардия. Дефибриллятор, мигом! Кофеин в вену! Андре… Черрт, отключайте, а то обоих потеряем.

Должно быть, я на самом деле умер, потому что до моих чутких вампирских ноздрей донесся совершенно тут неуместный аромат колумбийской арабики, такой богатый и мощный, что сразу оттеснил в сторону все местные эфиры, зефиры и дезинфектанты. Я приподнялся на широченном зыбучем гамаке ортопедического вида и повернул голову в сторону божественного запаха.

Та-Эль, немного повзрослевшая тех пор, как я видел ее в последний раз, — щеки чуть впали, на лбу шикарные зеркальные окуляры в черепаховой оправе с бриллиантиками, вокруг тонкого стана аж до плеч обвернуто стильное парео — сидела рядом с мной на открытой дачной веранде и в плетеном ротанговом кресле, попивая кофе из небольшой керамической чашки. Из чего я спокойно заключил, что вряд ли это рай: при жизни она жаловала один костяной фарфор, уверяя, что плебейская посуда совсем не держит тепла. Но и не ад, конечно: интерьерчик небольшого и уютного необитаемого острова.

— А, сынок, — Та-Эль помахала мне свободной рукой. — Что, крепко попал, говоришь?

— Да уж, — я посмотрел вниз. Там, хорошо видное сквозь земляной пол, мое прекрасное белое тело валялось распластанное, как большая лягушка, и вокруг него копошились некие плохо опознаваемые личности.

— Надо было мне лично за тобой присмотреть, но знаешь, каково христианке в мусульманский никах напроситься? Если его сторона одолела, так муж — глава семьи, а я всего-навсего шея, которая, кстати, исподтишка этой головой вертит как хочет. А когда моя берет, так сразу: в Евангелии сказано, что на небесах браков нет и оба пола меж собой равны. Вот и кручусь, аки вьюн на сковородке. И вообще прикинь: замужество — это не мужчина, а прежде всего куча каких-то непонятных, но властных родичей, которые идут к нему в прикуп. Так что нипочем в него не встревай, ладно?

— Я думаю, уж это мне никак не угрожает.

— Почем знать, милый. Ну, значит так: на выборах в присяжный судсостав мой Волк меня оттеснил, зато ныне царствую. Претензия от меня к тебе имеется.

— Какая?

— Поклеп на меня возвел. Будто бы повела себя с вами тремями как заправский шпион-вербовщик.

— Если не так, извини.

— Хм. А если это правда истинная?

— Значит, она твоя, а не наша. В общем, спасибо за оказанную услугу.

— За «спасибо» и мое спасибо, — Та-Эль привстала и слегка поклонилась, плеснув мне в колени кофием. — Только трудновато ты свою благодарность родил. Ну так что, говорим «Не моя игра» или еще погодить?

— А разве не поздно уже?

— И-и. Ведь это твоя воля сейчас работает, а не легенская.

— Тогда верни меня назад. Пожалуйста.

— Да с восторгом. Ступай и больше не ловись.

Меня затягивает в воронку, ведет вниз по упругой нити… Со скрипом запихивает назад, в порядком смерзшуюся плоть. И…

Белизна. Туманное молочко, щедро пронизанное светом. Колыханье пелен, чистый голосок, в котором навечно растворен смех. Сильный укол в «обручальный» палец — я припоминаю, что там у меня серебряный кольцевой индикатор. Верчу головой по сторонам и обнаруживаю, что мои конечности по-прежнему пришпилены к матрасу — руки по швам, ноги на ширине плеч, — а поперек груди и живота брошена какая-то мягкая белая тряпка. Что-то темное ринулось кверху и исчезло в потолочной панели, когда я попытался приподняться, — непрозрачный защитный купол, из которого свешиваются длинные пластиковые потроха. А больше ничего такого черного нету, вот только из вороха простынь на соседней кровати смотрит огромный любопытный глаз, блестящий, как мокрая вишня.

— Мизансцена из «Когда спящий проспится», — глухо доносится оттуда. И всё равно я узнаю: смеющийся блеск воды в горной речке, что играет мелкими камушками.

— Где я, — бормочу с усилием.

— Шибко нетривиальный вопрос. В боксе для реанимации, который может быть легко преобразован в палату интенсивной терапии, смотря по вашим личным обстоятельствам.

— А ты кто?

— Мауриша. Похоже, правда? Мауриша и Андрейша. Вы там как, в норме? Мы тут на этом самом месте с медами задрались, чтобы вам от натурального человека перелили живца литр или полтора, а консервы пускай потом ему самому впаривают.

— Что? Переведи, будь другом.

— Ну, вам же группа крови безразлична, лишь бы теплая и не смешивать разную инфу. А в банке крови всё хотя обеззараженное, но полный дубак. И от разных доноров в одной фляге.

— Ясно. Это я, выходит, тебя спасал?

— Угм. Кстати, благодарю изо всех сил. Нет, правда. У меня нематочная беременность и кесарево сечение получились. На шестом месяце, меды тянули до последнего. Не зря, по счастью.

— Так же не бывает.

— У Шварценеггера ведь было. Джуниор и прочее. Ой, наш папа от сильных переживаний чуть из окошка не выпрыгнули, совсем как в том боевике. Они с мама мне свою кровь понемножку дают, изо рта в рот, всё боялись, что не совместится, детки опять же. А ты полный дозняк влепил. Всего, что только можно.

— Слушай, покажись, что ты за чудо такое.

Обладательница прелестного голоска выполняет мою просьбу очень даже категорически. Выпрыгивает из-под простынок как есть, раздергивает занавески на круглом окне, похожем на большой корабельный иллюминатор: серебристое полуденное небо, солнце играет в тополях, дрозд щебечет в шевелюре кипариса.

— Мы что, над землей?

— Формально под. На крыше с полметра жирного грунта и травяной садик, очень актуальный в этом сезоне, — окаянное чадо оборачивается ко мне передом, к окну — аппетитным круглым задком. Вовсе не красива, пожалуй, и хорошенькой-то не назовешь: посреди бела личика до крайности целеустремленный нос, бледный пухлогубый ротик прямо до ушей, ореол коротких вихров того цвета, что из вежливости именуют густо-каштановым. В общем, темно-рыжий с сильной красниной. Тонкое тельце, впалый живот, рассеченный широкими извивами едва заживленных порезов, начатки грудок, бедра на полном нуле, ни волоска на роковом треугольнике, да и вообще на теле. Но во мне всё так и звенит от восторга, от той неуемной жизни, что брызжет от полудетской плоти, от тихого, ломкого голоска, что переливается подобно порожистому ручью, от тончайшего аромата мыслей.

— Никак не могу догадаться. Ты кто — человек, Дитя Тьмы или из этих, что солнце потребляют?

— Я новое творение, — произнесла она с великой важностью и прыснула в кулак. Но смех отчего-то вмиг с нее соскочил. Она с неожиданной от такой наглой фитюльки робостью подошла к моему больничному ложу. И села на его край.

— Я…хочу вас поблагодарить не словами, как положено. Очень-очень. Но боюсь не суметь. Я ведь… этого… никогда с мужчинами.

— Непорочное зачатие, что ли? — съязвил я от предельного смущения.

— Ага, оно самое. Вегетатив…

Она запнулась.

— Вы мне помогите, а? Чем дразниться.

Но она уже всё делала сама. Маленькие зрячие пальцы прошлись по моим спутанным кудрям, расчесывая их на две стороны и любуясь.

— Краси-ивый, — сказали полушепотом. — И никуда вам не уйти.

Коснулась губами одного глаза, другого. Медленно провела подушечкой пальца по моим бровям, рисуя двойную сомкнутую дугу, розовым ноготком — по рту, как бы создавая его контур заново: сверху, снизу. Нагнувшись к обнаженной левой руке, вдохнула мой запах — ноздри расширились, выдохнув его в укромное место между моих редких отроческих волос. Проделала то же с другой подмышкой. С нежной кожей на оборотной стороне локтя. С плоскими сосками в окружении редкой поросли. Стянула тощее флисовое покрывало ниже.

— Живот как плоская серебряная чаша, так индусы говорят. Тазик, наверное. Экстаз — это таз, многократно бывший в употреблении. Пупок вмещает унцию индийских благовонных масел, потом они станут основой для наилучшего афродизиака.

Тонкий палец покружился, обводя это углубление спиралью, и пал внутрь.

— А ниже…

Провела острую черту.

— О-о, какой прелестный и маленький. Замкнулся в себе и стоит. Совсем не страшный, а просто нахохлившийся воробышек весь в пуху. Иззябший весь. «Ты воробышка чудного похитил». Это Катулл, знаете?