Злые боги Нью-Йорка

– Вы чудовище, – огрызнулась она.

– Ну, значит, я чудовище, о здоровье которого вам придется беспокоиться. И мне нужны триста пятьдесят долларов наличными. Пусть их принесет кто-нибудь безобидный, и до рассвета.

Мадам Марш провела рукой по шее и метнула в меня улыбку, наводящую на мысли о хорошо заточенной бритве.

– Вы правы, – сказала она. – Я не собираюсь вас успокаивать, хотя как вы вообще могли предположить, будто я задумываюсь о подобных ужасах, выше моего понимания. Правда, я собираюсь сделать нечто другое, поскольку вы вор, а воры – нижайшая форма мерзости.

– Да?

– Я намерена вас уничтожить.

Я солгу, если скажу, что меня это порадовало. Или что об этом не стоило беспокоиться. Но не могу сказать, что я хоть чуточку удивился.

– Интересно, знаете ли вы, мистер Уайлд, насколько можно уничтожить человека, не убивая его? Однажды вы поймете, о чем я говорю.

– Пойму, – ответил я. – Я с каждым днем буду все лучше и лучше справляться с полицейской работой. Я привыкну к ней, как птица – к воздуху. И вы это увидите, поскольку я никуда не собираюсь.

Я ушел.

Сады подо мной были пронизаны светящимися сферами всех размеров – беспокойные светлячки в кустах, бумажные фонари на деревьях, а над всем начинала мерцать в бесконечной вышине звездная пыль. Люди бродили в тенях, смеялись, обмахивались веерами, роняли на траву капли шампанского. Не знаю, почему, но мне хотелось думать, что весь этот свет равно касается каждого – и звезды, и свечи, и светлячки. И стоит дню испустить дух, как все превратятся в тени, отмеченные серебристым контуром и случайным огоньком люцифера, поднесенного к тонкой сигаре.

Сейчас я понимал, моя мечта стать паромщиком на Гудзоне всегда была мечтой о другом месте. Иметь кусочек земли на Стейтен-Айленд или в Бруклине, работать на воздухе, владеть собственным, ржавым и просоленным, средством к существованию и держаться его… Бармену требуется мечтать о таких вещах. Недвижимость, дневной свет, сельская местность. Я мечтал о таком лете с тех пор, как в двенадцать неожиданно стал счастлив, попробовав соленую воду в волосах, потому что с тех пор я был чудовищно, ужасно несчастлив. Другой причины не было. Совсем как красивая картинка, прикрепленная к стене глухой комнаты в снятой квартире. Напоминание об иных жизнях, о том, как однажды на тебя снизошел мир и когда-нибудь он может вернуться. Мелодия, которую насвистываешь, отгоняя прочь вечную боль.

А я ленился. Подобрал образ, который считал для себя подходящим, и ни разу не пытался его испытать. Потому что я не выбрал Нью-Йорк. Люди всё приезжают и приезжают сюда, тысячи и тысячи, несчастные толпы. Люди боятся, что они погребут нас под собой, но никто не осознает, насколько они удачливы. Эмигранты решают, где им быть. Не кем станут и добьются ли успеха, конечно, но просто где они есть. География и воля скручиваются в единое движение вперед.

Сказав Шелковой Марш, что никуда не собираюсь, я почувствовал себя хорошо. Впервые я сознательно сделал выбор, а не подобрал мусор, принесенный удачной волной. Я воткнул свой флаг в землю. Рано или поздно этот выбор может убить меня, если она сделает, что обещала, но это моя ставка и моя земля.

И потому я сдернул повязку. Она мне больше не годилась, к тому же лента надорвалась во время беспорядков, а я никогда не был ловок с иглой. Я бросил ее на выходе из Ниблос, оставив позади ухоженные газоны, силуэты горожан и бесчисленные огоньки.

Я нашел Джорджа Вашингтона Мэтселла в его кабинете в Гробницах. Сгорбившись над листом бумаги, он выписывал новые брызги и их значения, темно-синее небо в окне за его спиной уже почернело.

Казалось, миновавший бунт не встревожил и даже не утомил его. Это раздражало. Я чувствовал, как в голове неумолимо и жестоко бьется усталость, я вымотался до предела. Но потом я вспомнил: он пишет свой лексикон, чтобы понять, разобраться. Я вспомнил: шеф уже прошел через десяток бунтов и всего два месяца назад видел, как половина Нижнего Манхэттена превращается в печальную статистику; тогда он был судьей, а полиции еще не существовало.

– Каким дьяволом, по-вашему, вы занимаетесь, – сказал он, даже не потрудившись посмотреть на меня, – если я ждал вас тут в августе?

– Сегодня сентябрь. Наверное, первое, – рассеянно ответил я, удивившись. – Вы правы, я даже не заметил.

– Тогда, возможно, вы заметили, что у меня сегодня не лучшее настроение. А вы заметили, что у меня в камерах тридцать с лишним человек, а восемь «медных звезд» лежат в Нью-Йоркской больнице? Или что Пять Углов – море битого оконного стекла? Интересно, заметите ли вы, если я через секунду вас уволю, кем бы там ни был ваш брат?

– Шеф, все закончилось. Мы разобрались с этим делом. Я справился.

Шеф Мэтселл удивленно поднял взгляд. Провел пальцами по щекам, прижимая локти к обширному синему жилету. Он оценивал меня. Изучал мое лицо, как первую страницу газеты. Наконец он дочитал меня и улыбнулся.

– Вы всё выяснили, от начала и до конца?

– Всё.

– И нашли преступника?

– Двух с половиной. Преступников было два с половиной.

Он моргнул, седеющие брови выгнулись, как гусеницы.

– Двадцать одна жертва, и всё? Плохих новостей не будет?

– Именно.

– И сколько арестов?

– Ни одного.

– Мистер Уайлд, – сказал он, наклоняясь вперед и сплетая толстые пальцы над лексиконом, – обычно вы лучше справляетесь с речью. Я предлагаю вам восстановить свои способности. И немедленно.

И тогда я рассказал ему всё.

Ну, почти всё. Я опустил те подробности, которым до сих пор не мог смотреть в глаза. Мерси борется за жизнь на полу спальни, мокрая, неподвижная и посиневшая. Доктор Палсгрейв стыдится тела, засунутого в мусорный бак, и не может упоминать о нем без сбоев в сердце.

Слабо затянутые узлы. Преподобный, которого я так плохо привязал к стулу.

Когда я подошел к концу, шеф откинулся назад. Пощекотал мягким концом пера нижнюю губу. Немного подумал.

– Вы уверены, что доктор Палсгрейв ничего не знал о том, как мадам Марш ускоряла смерть детей?

– Могу поставить свою жизнь. Это осквернение всего, что для него свято.

– Тогда, честно говоря, я не вижу необходимости выдвигать обвинение. По сути, оно сводится к разграблению могил, но никаких могил не было.

– Именно так, – согласился я.

– Вы говорите, Томас Андерхилл во всем сознался, прежде чем повеситься?

– Да.

– И это всё, что у вас есть? История?

Я достал из кармана сюртука маленький дневник и положил его на стол.

– Это дневник Маркаса, жертвы из Святого Патрика. Преподобный оставил его у себя, один Бог знает, почему. Дневник был в его кабинете.

Потом я вытащил клочок бумаги. На нем неровным почерком было написано «Преподобный Томас Андерхилл».

– Более того, отец Шихи опознал его как единственного человека, который тем вечером принес с собой большой мешок, и единственного человека, ухода которого он не заметил. Когда Шихи обнаружил тело, мешка, в котором лежал одурманенный ребенок, в соборе уже не было. Это объясняет отсутствие следов взлома. Все сходится.