Змеелов

– Вот оно - чудо!
– У Петра Григорьевича затряслись пальцы, когда брал дыню.
– Поправлюсь, уеду в твою Кара-Калу! Не шутя говорю, уеду. Тишина, такие дыни...

– Вот еще помидоры.
– Павел торопливо открыл чемодан, вынул, поднял на ладони громадный помидор, сразу же тоже заявивший себя терпким, сильным, на земле и солнце настоянным запахом.

– Можно, Лена?!
– взмолился Петр Григорьевич.
– Вот оно - чудо!

– Вам все можно, - сухо сказала сестра и унесла помидор.

– И верно, отчего нельзя, если душа просит. С душой надо советоваться медикам, вглядеться больному в душу, а тогда уж лечить.

– Петр Григорьевич руку вскинул, когда произносил эти слова, веруя произносил. Но тут же сам себя и опроверг, усмешливо покривив губы: - Да только где она, эта душа, где? Как ее ухватить, Паша? Ты свою нащупал, беседуешь с ней?

– Нет.

– Ты какой приехал? Злой? Смирный? Счеты будешь сводить? Или простил? Меня простил?

– У меня к вам претензий нет.

– Ну-ну. Должны быть. Ты загремел, а я даже в свидетелях не побывал. Должны быть. Да какой спрос с больного! Верно, какой с меня спрос? Но я тебе помогу, Паша. Деньгами...

– Деньги у меня есть на первое время.

– Будешь жить пока у меня. В комнате сына. Он в армии. Там, правда, мой мотоцикл стоит. Отодвинешь его к стеночке. Да, вот так, отдал сына в армию, не стал ходы искать. Может, чему и обучит эта армия, пока отец болеет. В отца сын. А когда сын в такого отца, как я, отцу болеть нельзя. Что там, в Афганистане, ты ведь из тех мест?

– Кара-Кала на иранской границе. Там, как обычно, пограничники.

– Трудная служба? Жара, змеи вот. Еще зашлют парня в твою Кара-Калу.

– А сами собрались туда ехать.

– Я - другое. Мне - доживать. Ладно, хватит обо мне. Когда сына собираешься наведать?

– Мне отписано, чтобы исчез из его жизни.

– Гляди! Какая бабеночка была робкая, уютная. Ох, бабы!

– Она вышла за другого.

– Знаю. Ох, бабы, бабы! Из нашего профсоюза паренек, но какой-то никакой. Этот бы ножом себя по руке не полоснул, а уж в змееловы бы и подавно не сунулся.

– На сына все же взгляну. Хоть издали.

– Учти, сыну твоему помогали.

– Кто?

– Неважно. А она брала. Регулярно. Учти.

– Мне сестра посылала посылки все четыре года. Щедрые посылки. С ее-то зарплатой. Вы?

– Правильно, что помогала. Сестра, родная кровь.

– А ей помогали вы, так?

– Неважно, неважно, Паша. Мой тебе совет: встанешь на ноги, отбери сына.

– Думал об этом.

– Ты за эти пять лет, наверное, обо всем подумал. Сейчас здесь придется передумывать. Жизнь не обдумаешь. Человек предполагает, а бог располагает. Выпей-ка еще, и я с тобой... мысленно. Лена, где тот помидор? Тащи угощение!

Вошла Лена, неся на тарелочке крошечный ломтик помидора.

– А ему? Да не чинись ты, сестра милосердная. Ну, поухаживай за молодым человеком, окажи милосердие. Как же пить без закуски?

– Мне ничего не нужно, - сказал Павел.

– Мне нужно. В моем доме пьешь. Лена!

– Сейчас принесу. Может, отдельно пообедаете? Больные не всегда любят, когда рядом с ними едят.

– А я люблю.

– Да мне ничего не нужно, я сыт.

Сестра ушла, снова оставив после себя лекарственный шлейф и еще какое-то сродни запаху неудовольствие, которое исходило от нее, поскольку больной явно вел себя не по правилам.

– Уколы делает замечательно, - сказал Петр Григорьевич.
– Рука крепкая, а душа добрая. Представляешь, девица.

– Точно установлено?

Впервые они рассмеялись, к мужскому потянувшись беседованию, когда вот коньячок на столе. Павел снова налил себе, хотя пить ему не хотелось. Не так, не с того все у него в Москве начиналось. К разному был готов, но не к поверженному этому человеку, к этой больнице на дому. Помнится, зарекался, что пить вообще не будет первое время в Москве, ясную сбережет голову. А только вошел в первый дом - и сразу за коньяк. И весь план разговора с Петром Григорьевичем - а план был - порушился. Так, глядишь, все и пойдет наперекосяк.

– Больше не пей, раз не хочешь, - сказал Петр Григорьевич.
– И мне расхотелось. Что же, на новый виток пойдешь по старой дорожке или какую-то новую для себя жизнь наметил?

– Много чего наметил, мало чего могу. Надо начинать работать. А что я умею? Змей ловить в Москве негде. Экономист без права финансовой ответственности никому не нужен. В приказчики, может? Но тут тоже надо, чтобы захотели взять.

– Поглядим, помозгуем. Ты что-то пал духом, Паша. Вошел в комнату одним, а сейчас другой. Неужто из-за меня? Плох так?

Вернулась Лена, неся на подносе тарелки с закуской. Павел перенял у нее поднос, радуясь, что можно отвести глаза от спрашивающих, мудро-зорких глаз больного.

– Лена, может, и вы с нами?
– Павел протянул ей свою рюмку.

– Я не пью!
– отпрянула от рюмки сестра.

– Она у нас девица скромная, - сказал Петр Григорьевич.

– Вся беда от водки.

Павел вгляделся: оказывается, она была еще совсем молодая, ну, лет тридцать. И что-то даже миловидное было в ее лице, сжавшемся, наперед приготовившемся к морщинам.

– Мужика бы тебе, Лена, балагура, пьяницу, рукосуя, - сказал Петр Григорьевич.
– Расцвела бы. Павел, займись. Хочешь, сосватаю? На старости лет будет кому уколы делать.

– Я на вас сердиться не могу, Петр Григорьевич, - обидчиво распрямилась сестра.

– Потому что больной?

– Потому что выздоравливающий.
– Явная ложь смутила ее.
– Как я надеюсь...

– Спасибо. Солгала, но спасибо.

– Я на вас сердиться не могу, а на вас сержусь, Павел. Простите, что без отчества. Нас не познакомили. Сержусь. Больной устал. В больнице бы вас к нему на три минутки допустили. И никаких коньяков.

– Сергеевич он по батюшке, - сказал Петр Григорьевич.
– Потому я из вашей больницы и сбежал, что там и не лечат, и свободы нет.

– Сбежали, потому что могли себе позволить. Самоуверенности в вас много.

– Избывает, Лена, избывает. Уж и не знаю, чего там во мне много, осталось ли что.

– Человек вы большой силы, Петр Григорьевич, - уважительно сказала Лена.
– Я потому от вас все и терплю, что сильный вы человек.

– Добрая душа, спасибо. Вот, Паша, ты появился, и Лену не узнать. Живое к живому тянется. Ленок, взгляни на его руки, на шрамы эти. Знаешь, кто он? Змеелов! Скажи, любят бабы такие руки, таких мужиков прокаленных?