Змеи и лестницы

– Ключ вон там, – невинным голосом произнесла Перебейносиха, подняв глаза к верхней филёнке над дверью. – Запасной. На случай потери.

Вересень не слишком удивился такой осведомленности. Все свое детство он провел в огромной питерской коммуналке, где отношения между соседями определялись одним-единственным термином: «холодная война». В ходу были подглядывание и подсматривание, наушничество и интриганство, а также мелкие пакости ближним: срезать ножницами щетину с зубных щеток, уронить в суп кусок хозяйственного мыла, натолкать гвоздей в ботинки. Та же война шла и в этой, отдельно взятой коммуналке. Но ее можно было смело назвать освободительной: вездесущие вздорные старухи, сами того не подозревая, освобождали Вересня от необходимости идти к Балмасову за ордером.

Он поднялся на цыпочки и нащупал ключ, и, не без колебаний, вставил его в дверной замок. Больше всего ему хотелось, чтобы «Зой» и Перебейносиха удалились, но они даже не думали сдвинуться с места.

– Вы не подскажете, к Марине кто-нибудь приходит?

– Из мужиков? – спортивный костюм на Перебейносихе угрожающе затрещал.

– В принципе.

– Случаются компании.

– Может быть, у нее есть близкий друг? – Вересень никак не мог выбросить из головы «нищего актеришку». – Тот, кто бывает здесь чаще всех.

– Из мужиков?

– В принципе. Ну… пусть из мужиков.

– Да разве их упомнишь? Все на один фасон.

– А иностранцы заглядывают?

– Кто ж их разберет, – вздохнула «Зой». – Теперь наших от иностранцев не отличишь.

Исчерпав тему коммунального гостеприимства, Вересень, наконец, вставил ключ в замок и несколько раз провернул его. И оказался в комнате, которую можно было назвать почти точной копией студии Кати Азимой – только в базовой комплектации. Базовая комплектация (или вариант-лайт) не предполагали наличие стеллажей с книгами. Здесь их и не было. Зато было несколько картин, сильно отличающихся от Вересневских потешных наркобаронов. Все они принадлежали кисти одного и того же автора, и эта кисть была чрезвычайно талантливой. С картин на Вересня смотрел Питер – такой щемящий, такой пронзительный, реальный и нереальный одновременно, что у Бори заколотилось сердце. Под каждым из полотен стояли инициалы – АВ, и кем бы ни был таинственный АВ, он ухватил самое главное – душу города. И Вересень вдруг подумал, что женщина, которая, открывая глаза по утрам, смотрит на эти картины – не способна на дурной поступок. И уж тем более – на преступление.

Полотна выбили Вересня из колеи. Неизвестно, сколько бы он простоял, глазея на них, если бы не старухи за спиной. Они тихо покашливали, приглашая Борю… к чему?

К шмону, понятное дело.

Но теперь, под укоризненным взглядом летящего в смазанных, мерцающих сумерках красного и такого же смазанного трамвая (эта картина понравилась ему больше всего), он просто физически не мог заставить себя рыться в вещах Марины Даниловой. Во всяком случае – при свидетелях. И потому, обернувшись к старухам, сказал:

– Выходим.

– Это как? – хором спросили они.

– Организованно.

Костяк коммуналки с недовольным ворчанием покинул комнату, и Вересень остался один. Притяжение картин потихоньку слабело, хотя до конца так и не исчезло. Прежде, чем сдвинуться с места, Вересень успел мысленно поместить в трамвай Мандарина, и капитана Литовченко, и – что было совсем уж удивительно – полицейского комиссара из Франкфурта Мишу Нойманн. Вся троица вписалась в композицию идеально, и Боря улыбнулся этой своей фантазии. Пусть трамвайчик быстрее домчит их до истины, пусть!..

А потом Вересень подумал о Шэрон Стоун, превратившейся в русской транскрипции в Марину Данилову, актрису ТЮЗа. Что заставляет ее жить в таком клоповнике, среди престарелых и отнюдь недружелюбно настроенных гиен? Женщины, гораздо менее привлекательные, чем она, устраивают свою судьбу и обитают в собственных квартирах, домах и даже особняках – в окружении тех, кого любят и кто любит их.

Старые хрычовки за дверью к числу этих людей не относятся.

Потянув носом воздух, Вересень уловил слабый запах духов, и запах показался ему печальным. Под порывом ветерка из полуоткрытой форточки печально покачивались светлые легкие занавески на единственном окне. Хайтечный (очевидно, купленный в «Икее») торшер тоже пребывал не в лучшем расположении духа.

– Я тут осмотрюсь, ничего? – пробормотал Вересень, обращаясь к волшебному трамваю.

Мебели в комнате было немного: раскладной диван, массивный стол у окна со стоящим на нем монитором (винчестер располагался под столом), пара кресел и столик поменьше – у самой двери. Там же, у двери, стоял холодильник. Сунувшись в него, Вересень обнаружил кусок засохшего сыра, увядший укроп в кюветке, завернутую в полиэтилен половину «Бородинского», пару яблок, масленку с остатками масла и пакет ряженки. Даты на ряженке и не оторванном от полиэтилена ценнике отсылали к двадцатому июля – видимо, именно тогда была произведена последняя закупка.

Над обеденным столиком, справа от выключателя, была повешена магнитная доска – сильно уменьшенная копия Вересневской доски, утыканная самыми разными бумажками: стикерами-напоминалками и квитанциями за газ, свет и коммунальные услуги. Но центральное место на доске занимал лист формата А4, озаглавленный:

ПРЕЙСКУРАНТ БОЯ ПОСУДЫ

Далее следовал перечень:

Стакан «Хайбол», «Олд фешн», 300 мл – 300 руб

Бокал для бренди 250 мл – 200 руб

Бокал «Флюте», «Харикейн» – 300 руб

Бокал для мартини – 300 руб

Чайник-пресс – 400 руб

Менажница «Классик» – 300 руб

Штоф квадратный 500 мл – 250 руб

Кофейная пара – 200 руб

Всего Вересень насчитал двадцать пять позиций, включая креманки и пепельницы. А появление листа объясняли стикеры, с примерно одинаковым содержанием:

«Сестрорецк. ДР. 13.03. – 19 часов. Гарри Арнольдович»

«Репино. Вечерина. 29.05–21 ч. Стас»

«Коломяги. Мото-пати. 01.06. – 22 ч. Северцев»

«С-П Эк. Форум. Банкет. 21.06. – 21 ч. Ах, какой человек!»

Актриса Данилова в свободное от театра время подрабатывала официанткой! И, судя по обилию мероприятий в вечернее время, в ТЮЗе она выступала вовсе не в ведущих ролях. Там же, на доске, Вересень нашел несколько номеров телефонов, которые аккуратно переписал в записную книжку. После этого наступила очередь компьютера. Пока старый монитор включался, Боря успел бегло ознакомиться с содержимым ящиков. В самом верхнем лежали паспорта – внутрироссийский и заграничный, оба – действующие, и это привело Вересня в уныние. Отсутствие паспорта ограничивало Марину Данилову во множестве вещей, включая свободное передвижение по стране и миру.

Но способна ли она сейчас передвигаться и путешествовать?

До сих пор Вересню не приходила в голову такая простая мысль, что с Мариной могло случиться то же, что и с Лоденбахом или Кристиной Бирман. Если бы не волшебный трамвай, если бы не лицо Даниловой на фото – спокойное и серьезное, с намеком на улыбку, затаившуюся в уголках губ, он отнесся бы к факту возможной ее гибели куда спокойнее.

А теперь Вересень сделался таким же печальным, как и занавески на окнах. В задумчивости он перебрал оставшиеся немногочисленные документы: диплом об окончании театральной академии, ТЮЗовский пропуск (оказавшийся просроченным), пропуск в бассейн Первого медицинского института и свидетельство о рождении, отсылавшее Вересня в город Лодейное Поле, Ленинградской области.