Змеиная осень

Спать я и не пытался — в дежурке галдела смена, утихомирятся они только через часик. Особого внимания покойному Рыбину не было — конечно, шум пошёл, но, поскольку никто не знал подробностей — мало кому всё это было интересно.

Я вышел, побродил по территории. Было безветренно, но откровенно прохладно, чёрную звёздную шапку неба там и сям перечёркивали тёмно-серые хлопья облаков.

Что ж за осень нынче такая, а…

Я вытащил из кармана подаренный Иксенией амулетик, покачал в руке. Змея болталась на подвеске — плавно, словно часть единого целого. Что у меня общего с Ксюшей? Ничего. Я знаю, кто она, она обо мне скорее всего тоже немало знает, хоть и говорили мы не дольше пяти минут.

Я накинул цепочку на шею — амулет послушно скользнул под одежду, к телу. Странно — думал, будет холодным, а он тёплый… как рука Иксении тогда. Я тоже думал, что она будет холодной.

Почему-то стало спокойнее — словно мысли прочистились. А может, те полстопки помогли вкупе с прохладной ночью.

Итак, случилось плохое — свидетель отдал концы. Кровоизлияние… ну да, бывает и такое. Люди из наших миров — да и ты сам, Волков, не исключение — всё же слабее «местных». Предстоит разбирательство и прочий геморрой… Интересно, почему в нашем языке слово «геморрой» частенько означает головную боль? Тьфу ты, что за ерунда в голову лезет.

Ладно. Завтра будет завтра.

Я побродил ещё немного и вернулся в дежурку. Тут было гораздо тише — большая часть смены завалилась подремать, и, кстати, свободных кроватей первого яруса уже не было.

Сам не зная для чего я спустился к камерам.

— Опять? — ухмыльнулся дежурный. — Там ещё один есть, действуй!

Он откровенно стебался — ему-то всё равно, если запись в журнале стоит.

— Да, — просто сказал я. Почему-то ощущалось желание хоть словом, но перекинуться с доппелем, причём именно сейчас.

Не скрывая улыбки, дежурный протянул журнал, я расписался. Парень встал было, но я его остановил:

— Можешь не открывать. Через дверь поговорю.

Камера, в которой сидел доппель, была последней — его специально сунули в дальний угол, Рыбин сидел в крайней со стороны дежурного. Не открывая внешней двери, я заглянул в окошко, вырезанное для наблюдения за задержанными: доппель-Петруха сидел прямо на цементном полу, игнорируя скамейку. Поднял на меня глаза:

— Жорика убили?

Я даже не сразу понял, о ком он. Потом дошло — конечно же, про Рыбина. Смотри-ка, беспокоится, что ли?

— Нет. Умер. Кровоизлияние.

— Жорика убили, — упрямо повторил доппельгангер. — Ты же знаешь, кто я. Мы это чувствуем. Насильственная смерть ощущается не так, как естественная.

Ну и что на это сказать? Загнул… Правильно было сказано дежурному — не вступать в разговор. Такой на раз заморочит голову.

— Что ты знаешь о смерти? — зло сказал я. Доппель первым начал разговор и сбил мой настрой, и без того довольно-таки «плавающий» после тяжёлого дня. Хотя, если разобраться, такую смерть, как у Жорика, сложно назвать естественной.

— Больше, чем ты думаешь, — тихо сказал доппельгангер. — Ты же о нас ничего не знаешь. Его убили. Он слишком много знал.

— Да ничего он не знал, — обозлился я.

— Он хотел сказать лишнее, когда ему велели молчать, — прошелестел фальшивый Петруха.

Оп-па. А ведь наш разговор он слышать не мог — камеры метрах в тридцати друг от друга, стены, да и говорили мы с Жориком негромко.

— Много знаешь. Сам не боишься? — меня начало заносить.

— Я уже мёртв, раз попал к вам. Вопрос — как умереть менее мучительно, — философски заметил длиннолицый.

Твою мать. Что же такое происходит?

А ведь в одном, если разобраться, доппель прав — плохо Жорику стало аккурат когда он собирался описать двух незнакомцев. Может ли быть такое совпадение?

Глава 18. Понедельник, 25 сентября. Утро

Большаков даже не орал — наоборот, говорил тихо, еле слышно, что ничуть не мешало мне ощущать себя как нашкодивший школьник. Выписанные им бумаги на причисление нас к мобильной группе лежали на столе, и по лицу шефа было видно — не рвёт он их в клочья только потому, что это нарушит атмосферу.

— Прямо в стенах. Врач в соседнем кабинете. И свидетель, сука, отправляется на тот свет! — Трофимыч поднял на меня глаза. — Вот как, скажи? КАК?

— Предполагаю, что на Рыбина было наложено какое-то колдовство, — не выдержал я. — Он стал задыхаться, едва дал первую примету. Назвал одного из подозрительных «белым».

— Ну прекрасно, — вздохнув, развёл руками Большаков. — На колдунов вообще можно свалить что угодно. И после того, что натворил Власов, этому поверят, так? — уставился он на меня.

— Сан Трофимыч, я рассказал всё как было, — мне не оставалось ничего, кроме как посыпать голову пеплом. Большаков прав — вмешательство колдунов бездоказательно, хотя версия была бы красивая. И более того — указывала бы на Колледж, а не на доппелей, как по моей рабочей версии!

— Ну молодец, — буркнул шеф, отворачиваясь. Посмотрел на часы — половина восьмого, скоро планёрка. — Побудь пока на Базе, после планёрки решим, что дальше делать. И если…

Зазвонил телефон — тоже массивный, старый, типа того, что у Большакова дома, только не висячий. Трофимыч взял трубку, бросил пару коротких слов и долго слушал. После чего поблагодарил, положил трубку так, словно она была хрустальной, и опять посмотрел на меня:

— Диспозиция меняется. Давай тоже на планёрку, — и, прежде чем я успел вставить хоть полслова, рявкнул: — Я помню, что ты выходной! Наломали дров — будем разгребать и своё, и чужое… С графиком потом решим. Понял?

— Понял, Сан Трофимыч.

М-да, забавно. То, что для шефа выходной — святое, я вспоминаю регулярно, и нате — второй раз за неделю меня вытаскивают вне графика. Хотя, я и сам хорош — вчерашняя буза тоже ж была в выходной. Значит, случилось что-то из ряда вон выходящее.

Я вышел из кабинета, не зная, что и думать, и сразу пошёл в зал совещаний, где уже собирались ребята с ночной смены.

Большаков был откровенно смурной. По его словам, выходило следующее — судя по всему, именно это он и услышал по телефону в моём присутствии.

Доклад был из Гидростроя — точнее, с их поста у моста. Примерно с полуночи они отмечали сильное беспокойство зверей со стороны Расстанки — обширного заброшенного района между Болотом и рекой. Четырежды на пост выбегала живность, расстреливаемая из пулемётов и автоматов — как правило, подобного раньше никогда не наблюдалось, максимум выскакивали одиночные звери.