Змея
Шрифт:
— Ну а причем здесь взрыв? — спросил я.
— Как причем? Вы что, не догадываетесь? А жара? Это вам ни о чем не говорит?
Мне это ни о чем не говорило.
— Тогда попытайтесь себе представить, — продолжала женщина, — что будет с трупом в летнюю жару, в запертой машине. Ну что, по-вашему?
Я растерянно смотрел на женщину.
— Он разложится! — воскликнула она. — Правильно? А остальное вы и сами можете вообразить, зачем мне рассказывать. Тут есть еще один непроясненный, скажем так, момент. Когда вы рассказываете какую-нибудь историю, первым делом надо знать, кто в ней главное действующее лицо. Вот, например, я иду в оперу, и, представьте, мне там показывают все, кроме протагониста. Сюжет же совершенно меняется. Уж кто-кто, а я умею приводить наглядные примеры, но нередко тоже ошибаюсь. Пример с оперой не очень удачный получился, вы уж извините.
— Нет-нет, пожалуйста, продолжайте, — сказал я.
— Я и так вам рассказала слишком много. Об остальном можете догадаться сами. Какую шумиху подняли газеты! Почти
Я подошел к двери и через стекла посмотрел на улицу. Туман клубился все такой же густой, но уже не желтоватый, а почти черный. Воздух был холодный и тяжелый. Выходить из помещения не хотелось. А о том, чтобы полететь, и речи быть не могло, но я почему-то все время думал о полете. Не было видно больше огней, не было слышно голосов, но в темноте все еще извивался и корчился туман, похожий на взбесившуюся змею.
Мне надо было торопиться. Следующая сцена происходила на Баррьера Сольферино, у продавца газет. Он ждал меня. Я окунулся в туман и побежал, как человек, который не хочет отстать от сюжета какого-нибудь фильма и должен перепрыгнуть из одной сцены в другую, а сцены разворачиваются в разных местах, и если он прибудет к месту с опозданием, то начала уже не узнает. Я вскочил в медленно движущийся и беспрестанно звенящий трамвай.
Скорее, да поскорее же, торопил я вагоновожатого, но тот ничего не отвечал, так как разговаривать с пассажирами запрещено. Скорее, говорил я, ведь сцена уже начинается.
— Не думайте больше об этой истории, — сказал мне продавец газет с Баррьера Сольферино. — Вам о ней лучше забыть. Такие уж мы, местные, нам лишь бы над чем-нибудь позубоскалить. Д вы нездешний, сразу видать, и не следует вам все эти слухи принимать всерьез. Мы, здешние, все болтуны, вы уж поверьте. Вас интересует история с машиной на набережной Пармы? О ней писали не только местные газеты, но это еще ни о чем не говорит. Неужели вы верите газетам? Я лично — нет. Это говорит вам человек, уже пятнадцать лет торгующий ими. «Фиат-600» действительно взорвался, что правда, то правда. Но машина может и не взорваться. Есть сто тысяч способов сказать об этом правду и неправду. Вам известно, что там было внутри? Тыквы. Под воздействием жары они сгнили и забродили. Вот так все и вышло. Тыквы, да будет вам известно, — чистый динамит. Это я вам говорю. В три часа пополудни раздался взрыв. Дело было прошлым летом. В такое время люди спят после обеда или отдыхают, спрятавшись от солнца в доме, так что свидетелей нет. Кто-то распустил слух, будто в машине была бомба, вылетели стекла и так далее. Стекла вышибить не так-то просто. Потом уже пришел я и рассказал про девушку. Вы, наверно, слышали эту историю. Бездомная девушка каждую ночь спала в машине на набережной Пармы. Как вам это понравится? История с девушкой заинтересовала всех, о ней написали в газетах. Нас, местных, хлебом не корми, дай только поболтать, вы это уже поняли, да? Я говорю одно, он говорит другое, и в результате получается целый роман, а о нем пишут в газетах. Кольцо? Тоже чепуха. Кто его видел, это кольцо? Кто-нибудь может сказать, что он его видел?! Если говорит, значит, ошибается. Имя, якобы выгравированное внутри кольца, я же сам и придумал. Обыкновенное имя. Первое, пришедшее мне в голову. Мириам.
На набережной Пармы, напротив Дома Просвещения, за мостом Капрадзукка, еще стоял остов «Фиата-600». Брошенный каркас проржавел, ни резины, ни сидений не было, вместо фар зияли дыры. В общем, не машина, а реликт какой-то. Корпус был помят так, словно его раздуло изнутри. Одна дверца отсутствовала, что служило подкреплением версии о взрыве, но оставляло нерешенной проблему о его причине.
Факт таков, что продавец газет солгал, то есть сказал правду, стараясь убедить меня, будто все — сплошной обман. Только с какой целью? Чтобы что-то скрыть? Но что именно? Я поднялся по небольшой лесенке, ведущей к Дому Просвещения. Стекла во многих окнах там были заменены совсем недавно, это я понял по еще свежему алебастру. Итак, машина взорвалась, стекла вылетели. Посмотрим, говорил я себе. Но что я рассчитывал увидеть? И все же что-то должно было случиться, не могло все это кончиться так просто, такой финал не годился даже для сна.
Что за сумбурный сон ты смотришь, говорил я себе, противный сон, ничего не означающий. Он вселяет в душу какой-то безотчетный страх, и только. Я перескакивал из одной сцены в другую, прыгал в движущиеся трамваи, бежал и шел пешком и уже устал носиться взад-вперед по городу, название которого я вам не скажу. Зачем ты так бегаешь, говорил я себе и продолжал бежать. Какой смысл имеет вся эта беготня, вся эта спешка? Ты хоть знаешь, зачем бежишь? Ты за кем-то гонишься или кто-то гонится за тобой? Что это — преследование или бегство? Туман на улицах, женщина, разгадывающая кроссворды, продавец газет с Баррьера Сольферино, какой смысл имеет вся эта подлинная или вымышленная история с «Фиатом»-универсалом?
Если верить соннику, туман — это дурное предзнаменование, но он ведь уже начал рассеиваться.Я сел на ступеньки у Дома Просвещения. Было три часа пополудни, приближалось время стереофонии, как это именуется в «Радиокурьере», то есть время шумов и голосов, переходящих от человека к человеку и резонирующих в эфире на волнах Маркони. Если сны действительно отражают тайные желания, то я, очевидно, хотел вернуться назад. Это же бессмысленно, говорил я себе, человек возвращается назад ради собственного спокойствия, чтобы не слышать всех этих шумов, этих голосов. Тебе нужно подыскать другое место для своих снов, говорил я себе. Какой дурной, сумбурный сон ты сейчас смотришь. Но мне уже снова надо было бежать, потому что начиналась другая сцена.
Маленький аэропорт аэроклуба с его взлетно-посадочной полосой из стальных плит, положенных прямо на щебенку, с низкими ангарами, зеленым полем и опоясывающей все это живой изгородью находится на северной окраине города. Я на несколько минут опоздал: городские власти и главный редактор «Гадзетты» — высокий худощавый мужчина, глядевший на меня сквозь очки, — были уже там. Командир махнул флажком, мол, путь открыт. Я помчался по стыкам и, ловко сбалансировав, взмыл с середины полосы.
Воздух был теплым и приятным, я летел над городом, подхваченный потоками теплого воздуха, закладывал виражи, едва не касаясь верхушек колоколен, печных труб на крышах, фонарных столбов. Оказывается, во сне можно быть счастливым. Я лично был. Во всяком случае, я думаю, что счастье — именно такое. Воздух наполнял мою одежду, раздувал брюки, пиджак, рубашку. Галстук весело бился на ветру. Я летал туда-сюда, давал даже «задний ход», выделывал всякие трюки, например, бросался в пике, а потом, как «штукасы» во время войны, свечой взмывал в небо или, поднявшись высоко-высоко, камнем падал вниз, раскинув руки и ноги, и только в ста или пятидесяти метрах от земли выравнивал полет и начинал грациозно планировать, словно под звуки какой-то симфонии. Я пролетал под арками мостов, повергая в изумление горожан, сбежавшихся полюбоваться таким зрелищем. Кто-то махал мне платком. Осторожнее с проводами высокого напряжения, говорил я себе: только задень провод— погибнешь. А почему же не погибают ласточки? Может, и я могу присесть на провод, как ласточка? Но я же не ласточка, я скорее самолет. Планируя над старым городом, я приветствовал людей, сидевших перед остерией, подо мной тянулась прямая ниточка виа Эмилия с катящими по ней машинами, велосипедами, а поднявшись повыше, я мог охватить взглядом весь город от Баррьера Витторио до Баррьера Массимо Д'Адзелио, от Баррьера Сольферино до Кавалькавиа и дальше — до дорог, лучами разбегающихся к равнине на севере, к холмам на юге.
На руке у меня был компас. Может, и во мне самом были какие-то навигационные приборы, этого я не скажу. Во всяком случае, полет мой отвечал всем требованиям высшего пилотажа. Таяли последние остатки тумана, разорванного порывами ветра и стекавшего в город вдоль русла реки; наверху был теплый и мягкий воздух, внизу блестели на солнце крыши, сверкали провода трамвайных линий и оконные стекла. Много народу собралось на балконах и даже на крышах, чтобы посмотреть на меня, на дорогах образовались настоящие пробки. Завтра весь город будет говорить об этом событии, то есть о том, как я летал, «Гадзетта» напечатает обо мне статью, и я дам ее прочитать Мириам. Я кружил вокруг соборной колокольни, над трубами макаронной фабрики «Барилла», все стояли, задрав голову, и смотрели на меня. В соннике полет истолковывается так: к удаче, почестям и богатству.
Если ты видел грузовик с тюками соломы, быстро мчащийся по дороге на юг, а вскоре после этого — другой грузовик с такими же тюками соломы, мчащийся по той оке дороге, но только па север, ничего не говори, не говори, что молено было оставить тюки соломы там, где они лежали прежде, не обращай на это внимания и иди, куда шел. Ты спешишь на север, но всегда найдется человек, спешащий на юг. Сто человек бегут на север, а другие сто — на юг. Не задумывайся над этим, спокойно продолжай свой путь и знай: обо всем заботится Создатель. Когда ты видишь машины с углем, кирпичом, железом или железнодорожные составы с автомобилями или пушками, мчащиеся в противоположных направлениях, не обращай внимания, пусть себе следуют своей дорогой, ибо потом, после этой гонки, все снова станет на свое место. Как и ты, как и все другие люди, которых ты видишь бегущими в противоположных направлениях. Включайся тоже в эту игру, если не хочешь, чтобы о тебе подумали плохо, двигайся вместе со всеми и знай: Создатель сам позаботится о том, чтобы поставить все снова на место.
IX. Идеи Платона — ничто, в них нет эротического накала
Бывали дни, когда не случалось совершенно ничего. Что угодно лучше, чем ничего, так вот, именно совершенно ничего и не случалось. Никто не ссорился у меня под окнами, никто не заходил в магазин — совсем как тогда, когда я ездил на пляж и все время надеялся, что кто-нибудь сядет рядом, но никто не садился. Даже пес Фулл (я уже потом узнал, что его так зовут) не скалился и не строил свои ужасные рожи перед моей витриной. Город продолжал жить и двигаться вокруг, словно меня вообще нет на свете, и в конце дня я говорил себе: так ничего и не случилось, еще один день прошел без всяких происшествий.