Знаки внимания

Но если говорить о стоимости марок, то самыми дорогими вполне ожидаемо считаются самые редкие из них. А исключительно редкими являются марки, содержащие ошибки гуманитарного и технического характера — несоответствия в сюжете или в надписях, но при этом нечаянно или специально допущенные к этапу открытой продажи.

Трофейная марка как раз и была такой — не совсем правильной. И называлась «Розовый Маврикий». Марка не имела перфорации и на первый взгляд не представляла собой ничего особенного… и на второй взгляд, да и на третий тоже, к сожалению. Потому что за такие впечатляющие деньги и зрелищ хотелось соответствующих, но увы… — на линялом оранжевом фоне была изображена только белая женская головка в профиль, наподобие геммы.

Ошибка технического характера состояла в неправильности надписи — вместо «Post Paid» там отпечатано «Post office». Вот в этом и была ее ценность и примечательность, кроме того еще, что она была самой первой маркой, напечатанной на острове Маврикий, и ошибка в тексте являлась намеренной, официально утвержденной. Ее стоимость в наше время составляет 1, 07 миллиона долларов. Всего этих марок известно четырнадцать штук и дедов трофей то ли входит, то ли не входит в это число… не все коллекционеры афишировали свою собственность.

Чтобы узнать все о предмете нашего интереса и предыдущем владельце-немце, мы с бабушкой и папой влезли в современные мировые каталоги «Skott» и «StampWorld.com». После длительных поисков, выяснения и уточнений, папа устало откинулся в кресле и потянулся всем телом, хрустнув суставами.

— Дохлый номер, драгоценные мои. Такую вещь невозможно продать по определению. Одна из десяти самых дорогих марок мира…

— Еще и краденная, — обреченно отметила я.

— Да что ты сразу — краденная?! Краденная… трофейная! Может, это как раз там — у немца, она лежала краденая. Мы так и не выяснили, кто был владельцем, — рассердилась бабушка.

— Все может быть, но это без разницы, определение статуса тут не поможет. В любом случае, эта штука не наш уровень. Доступа к каталогам тех лет у нас нет и настаивать на нем опасно. Разумнее всего было бы вообще уничтожить ее, чтобы нечаянно не вляпаться по самые уши, — предложил папа.

— Святотатство? — угрюмо уточнила я, почти решаясь на его предложение.

— Да с чего, Кать? — смешно вытаращил он глаза, — это же не произведение искусства, таких есть еще тринадцать штук… как минимум. Она вообще имеет ценность только для коллекционеров, которые ловят кайф просто от самого факта обладания. Еще, может, как вложение денег… но это вытекает из предыдущего. А так… тут же глянуть не на что! Так что повторюсь — дохлый номер, дорогие мои дамы. Деньги неплохие и совершенно точно не помешали бы, но риск того не стоит. Чтобы решиться на реализацию, нужно совсем отчаяться, а мы далеко не бедствуем.

— Пускай лежит, где лежало, это память про деда, — упрямо стояла на своем бабушка.

— А нам что — больше на за что его помнить? И я вот как раз не думаю, что он с гордостью вспоминал сам факт мародерства, может и справедливого на твой взгляд, — возразила я, — хотя о золоте, скорее всего, жалел, особенно в голодовку. Даже я вот… не то, чтобы жалею, но какое-то такое чувство…

— Жадности чувство.

— Нет, не так, скорее — неутоленного любопытства, — не согласилась я с папой, — притягивает сама тайна, незавершенность этой истории, в общем — не знаю, но… так и тянет поехать и порыться под тем самым дубом.

— Ага… Мам, да пускай себе лежит, я что — против? Пока просто лежит, опасности никакой. Только не вздумай засветить ее, Катя, предупреждаю тебя вполне серьезно. Но если вдруг что… — повернулся он ко мне всем телом, — отдавай сразу и без разговоров, слышишь? Это слишком большие деньги, слишком!

С этим мы с бабушкой вынуждены были согласиться.

Глава 11

Цветы в твоих руках — не от меня, Охапка горьких хризантем, тобой любимых, А что мне остается? Только имя, Сгорая в муках, тихо повторять. Шептать в ночи, когда один и пьян, Так безнадежно опьянен одной тобою! Не верить, но мечтать и истекать любовью, Отчаявшись найти в тебе изъян. Цветы не от меня… ромашки в свежих росах, Букеты роз, сирень, жасмин, дурма-ан… Не с нами… не у нас. Ну почему так поздно? Где раньше ты была? За что мне эта осень?!

* * *

Я засветила марку — о ней знает Георгий. Запросто могла и не говорить о ней, соврать, наконец — загонять иголки под ногти мне точно никто не стал бы. Но он так упорно настаивал тогда, а моя влюбленность к тому времени, очевидно, достигла своего пика. А как следствие — неосознанная идеализация объекта мечтаний, хотя надо было вовремя вспомнить о любовнице, и нимб безжалостно иссечь.

Но, скорее всего, главную роль сыграло безграничное доверие к нему Сам-Сама. Гадать бесполезно — это сейчас я способна более-менее разумно анализировать свои тогдашние поступки, да и то только на расстоянии от него.

Здесь — в больнице, у меня кажется, должно найтись время, чтобы не спеша подумать, но посетители идут один за другим, что начинает слегка напрягать. И я спрашиваю у Ивана, не особо-то и надеясь на честный ответ:

— Обход, тихий час, процедуры… В больнице отменили даже намек на режим, в том числе и пропускной?

— Страшный велел пропускать к тебе всех желающих, безо всяких ограничений.

Что-о-о…?! И это после того, как меня хотели убить? И что мне после этого делать?! Думать…

* * *

Через неделю папа уезжал на поезде в свою Черногорию, а мы провожали его. И как же хорошо, что это такие разные вещи — провожать самолеты и поезда. Мы с бабушкой были совершенно спокойны за него.

— Я буду звонить, но не очень часто, — говорил он, обнимая меня на прощанье: — Новостей, интересных тебе, у меня почти нет. Охота же тебя не интересует? А прямо сейчас я буду очень занят. Звони по вечерам сама, слышишь? А я разок в неделю или когда затоскую, тогда внепланово… Кать! Подумай, чтобы переехать ко мне насовсем, ладно? Не сейчас! Просто подумай, попробуй привыкнуть к этой мысли.

Я крепко обнимала его и прятала лицо на его плече, вдыхая родной папкин запах. Цеплялась руками за тонкую куртку яркого изумрудного цвета и молчала. Почему-то думалось о том, что у нас мужчины очень редко носят такие яркие вещи и хоть что-то хорошее есть в его проклятой загранице. Отпускать его было тяжело. Я опять чувствовала себя покинутым ребенком. Крутило в носу и чесались глаза — просились плакать. Последние годы я стала нервной и сильно подверженной настроению.

— Он и меня уговаривал, — недовольно проворчала бабушка, уже когда мы с ней сели в машину, возвращаясь домой: — Срываться непонятно куда, в чужие люди, бросить все…

— … нажитое непосильным трудом. Вот только не нагнетай, ба, не нужно меня агитировать. Я может, тоже патриотка и не представляю себя на натовской чужбине вдали от горячо любимой Родины.

— Это ты зубоскалишь потому, что на самом деле не представляешь себе. А он тоже не от хорошей жизни туда рванул и сидит там. А нам с тобой зачем? С какого вдруг?

— Папа хочет семью? — осторожно предположила я.

— Вот пусть сам и возвращается, или новую создает. Можно подумать, в сорок шесть жизнь заканчивается… Он молчит, Катя, но просто хороший психолог не вернул бы его к жизни так полно, ты же все помнишь… Скорее всего, у него там кто-то есть. Я, конечно, пытала, как могла, но он не признался, — не приняла бабушка мою версию.