Знакомьтесь - Балуев!

— Теперь я собой доволен, — сказал Колобухин, — теперь мне стесняться нечего, поскольку я себя не уронил.

Как бы бешено и яростно ни протекал бой, Колобухин ни на секунду не упускал нити умного и точного расчета. Он властвовал на поле боя. Предугадывая намерения противника, он словно принимал команду и над врагом, заставляя его делать то, что ему, Колобухину, в данный момент было нужно. И поэтому, хотя ближний бой самый смертельный, в подразделении Колобухина потери были всегда ничтожны.

Принимая нового бойца, Колобухин разговаривал с ним примерно так:

— Ты про меня слышал?

— Как же, — почтительно отвечал боец.

— Небось говорили — храбрый.

— Точно, — соглашался боец.

— А я не храбрый. Я пугливый, — неожиданно заявлял Колобухин. И, став вдруг суровым, наставительно и раздельно пояснял: — Если фашист по мне огонь ведет, считаю: бежать надо. Куда бежать? А туда, к нему. Вполне нормально. Из артиллерии по мне садят? Садят. Из минометов. Из пулеметов тоже. Неприятно? Именно! Я на двести метров выкинулся. Артиллерийский огонь где? Позади. Я еще на сто. Мины где? Сзади. Я еще на пятьдесят поднажал — пулеметы за спиной палят. Тишина. Спокойствие. Благодать. Теперь еще чуть — и будьте здоровы. Шуми и действуй. Допустим, фашистов на данном этапе больше. Очень приятно. В кучу бить легче, чем в одинокого человека? Легче. Бей и будь гордым. И тут они запаникуют. Почему? Почему они, а не ты? Очень просто. Ты один, а их несколько, — выходит, хуже ничего для себя не придумаешь. Считай, что влип, рази хладнокровно, — вроде как тебе теперь все равно. Но враг тоже мыслит, у него своя арифметика. Знают, что их много, а нас мало. Каждый хочет спасти себя и на другого надеется. А ты бей из автомата и наблюдай их глупость.

— По–вашему, выходит, они так, чурки? — сомневался боец.

— Никак нет. Они соображают. Но и ты свое соображение имей.

И чтоб окончательно убедить бойца, Колобухин спрашивал:

— Слышал, как я верхом на немецком танке ездил?

— Нет, — отвечал боец. Он уже знал об этом от других, но послушать самого Колобухина ему было лестно.

— Ну, заскочил–то я на него сдуру, — говорил Колобухин небрежно и почему–то обиженным тоном, — сгоряча за свой принял. Мы тогда десантом ходили. Потом гляжу — не наш танк. Ошибку допустил. А он уже на полном газу. Такая неприятность! Завезет, думаю, в неизвестное направление. И тут я решил с ним в жмурки сыграть. Скинул с себя плащ–палатку и прикрыл смотровые щели. От ветра она как прилипла. Сослепу он меня сначала чуть было не сбросил на ухабах, но потом затормозил. Щелк–щелк, открывается крышка. Из башни фашист: в чем, мол, дело? Но я ему объяснять не стал. Сработал из автомата и давай внутрь сыпать. Вот только водителя не мог достать, железный карниз мешал. Водитель стряхнуть меня решил. Дал полный газ и ну об деревья стучаться, потом в хату вмазал, чтобы меня об стену стереть. Ушибся я, конечно, очень. Ну, он себе тоже гусеницы порвал и застрял, как свинья в подворотне. И вот вышло, что я загнал танк.

Но вообще Колобухин не увлекался словесностью.

В предвиденье боевого задания он подбирал местность, схожую с той, на которой придется действовать его подразделению, и отрабатывал будущее сражение, гоняя бойцов до седьмого пота.

— Пот не кровь, — кричал Колобухин, — давай веселее!

Если подразделению приходилось действовать совместно с ПТО или минометчиками, он обязательно водил своих бойцов к ним в гости.

— Будем знакомы, — говорил Колобухин огневикам. — Вот глядите на моих орлов, какие под вашей ответственностью будут действовать. Уважайте!

Знакомство это Колобухин устраивал, исходя из простого расчета: огневикам останутся памятными живые лица его бойцов, которых они должны поддержать в напряженные мгновения, когда те пойдут на сближение с противником; тем воодушевленнее будет их мастерство. У бойцов же Колобухина останется неиссякаемая уверенность, что огневики не подведут и что они вообще народ надежный.

Кстати сказать, во встречах этих на первый взгляд не было ничего такого, что указывало бы на сердечную дружбу двух родов войск. Наоборот, они всегда сопровождались взаимными упреками и довольно–таки обидными шуточками и розыгрышем. Но тут уж ничего не поделаешь. Внешне грубоватый и насмешливый характер русского человека — только оболочка, защитная оболочка застенчивости, нежности, доверчивости, любви необыкновенной.

Два раза мы обрабатывали передний край противника артиллерией. И оба раза он встречал нашу пехоту плотным огнем. Как только орудия начинали бить по переднему краю, враг отходил в глубину, оставляя в дотах лишь гарнизоны. Едва мы переносили огонь в глубину, гитлеровцы бежали по ходам сообщения обратно к передовым траншеям, залегали в них и били по нашей пехоте.

И вот Колобухин явился к командиру части и доложил свой план. Замысел был до предела ясным. Ночью бойцы штурмовой группы в определенных пунктах просочатся в расположение противника. Артиллерия откроет огонь по переднему краю. Фашисты покинут траншеи и побегут в ходы сообщения. Артиллерия переносит огонь в глубину, фашисты бегут по ходам сообщения обратно, — здесь их бьют автоматчики.

— Сигналы? — спросил командир.

— Сигналов особенных не надо, — сказал Колобухин, — будем действовать по расписанию, по часам. План точный.

Теплый, с какого–то океана занесенный ветер не остывал даже к ночи. И поэтому лужи не замерзали, отряд мог идти бесшумно.

В проволочных заграждениях и ажурных трубах спирали Бруно саперы заранее прорезали проходы. Но каждую пядь прохода приходилось просматривать и прощупывать заново: враг мог с вечера обнаружить проход и, не заделывая его, установить на троне минные ловушки.

Продвигались по одному. Пока один полз, другие лежали, прилипнув к влажной земле, вслушиваясь. Достаточно одного неловкого движения, чтобы вся тишина треснула и обрушилась огнем.

Дно извилистой балки служило лучшим скрытым подступом к кустарнику, где был назначен рубеж скопления. Но так могли думать и враги. И Колобухин повел бойцов не по балке, а по брошенным, оползшим, старым окопам, наполненным тяжелой талой водой.

Брели, склонившись, прижимаясь грудью к воде, и, если у кого всплескивало под ногой, все останавливались и ждали.

В кустарнике сохранился снег. Он был почти сухим, и люди лежали на этом снегу в мокрой одежде.

Колобухин, оставаясь верным себе, произнес едва слышно:

— Продукты здесь хорошо хранить, не испортятся. Как в леднике.

Потом он вынул фонарь со стеклом, заклеенным черной бумагой. Бумага в одном месте была проколота булавкой, и узкий, как паутина, луч повис на циферблате часов.

— Вот немного остынете, — сказал Колобухин, — и скоро начнем.

Все произошло именно так, как рассчитал Колобухин.

В момент переноса огня в глубину бойцы пробрались в немецкие траншеи. Саперы взорвали два бетонированных дота вместе с гарнизонами. В изгибах ходов сообщения стали автоматчики. В колодцы для сброса воды залезли бойцы, которые должны были пропустить мимо себя врагов и бить им в спины гранатами. Два ручных пулемета и один немецкий станковый выставили наружу, чтобы вести огонь, если фашисты попытаются вылезать из ходов сообщения.

Схватка была короткой, кровавой и очень ожесточенной.

На следующий день нам удалось повидать место боя. В тесных и длинных канавах протекала вода. Отвесные стены канав были иссечены бороздами пуль; в тех местах, где рвались гранаты, земля оползла, и из нее торчали обломки креплений. На дне канав лежали трупы вражеских солдат. Их было много.

Вечером мы увидели Колобухина с его бойцами у танкистов. Похлопывая ладонью по броне танка, Колобухин небрежно говорил:

— Из него видимость куцая, да и сам заметен, как амбар какой–нибудь. — И, оглядываясь на своих бойцов, он подмигнул и добавил: — Разве что по пути, потому можем к вам попроситься, а так ни в жизнь.

Высокий черный танкист, пытаясь скрыть обиду напускным равнодушием, сказал:

— Вы только бечевками привяжитесь: растрясем по дороге, потом езди, собирай вас.