Знакомьтесь - Балуев!

— Пожалуйста, не вскакивай, — оборвала Пеночкина, — и глазищами на меня не сверкай, не скалься. Я сама, как и все, чуткая. Предлагала у нас третью койку поставить. Хвалилась: у радиографисток работа чистая и заработок большой.

— А еще что говорила?

— Про тебя только. Что ты самая наилучшая мне подруга и дружить с тобой — одно удовольствие и что она тебе больше, чем я, понравится.

— Значит, уступала свою подругу?

— А как же! Я тоже на самопожертвование готова. Нельзя, чтобы человек себя одиноким чувствовал.

— А ты себя никогда одинокой не чувствуешь?

— Ну что ты, Капочка! — снисходительно улыбнулась Пеночкина. — Ведь полно у нас людей хороших! Что я, дурочка, вдруг от них на отшибе оказаться! Мне все улыбаются, и я тоже. Разве в такой обстановке можно одиночество испытать? Даже если захочешь, все равно не получится.

Но как ни пыталась Подгорная следовать советам Балуева, чтобы проще держать себя со сварщиками, плохо это у нее получалось.

Василий Марченко каждый раз, когда она приступали к просвечиванию стыков, напускал на себя легкомысленный, беспечный вид.

— Привет, светоноска! — восклицал он, расшаркиваясь, и, склонившись, делал кепкой движение, словно обметал землю у ее ног. — Позвольте вашу кастрюльку!

Брал свинцовый контейнер и нес к трубе.

— Клянусь! — говорил он торжественным тоном. — Все шовчики непорочные, как и я сам лично. Не верите на слово, желаете убедиться? Предупреждаю: бесчестия не потерплю, стреляюсь в висок соленым огурцом. — И спрашивал умиленно: — А что ты, Капочка, такая сосредоточенная! Томишься одиночеством? Желаешь, могу по доброте на тебе жениться! Предлагаю одну пару рук, одну штуку сердца и титул супруги сварщика седьмого разряда.

— Не паясничай! — сердито отстранялась от него Подгорная.

— Я же не паясничаю, — усмехался Марченко. — Это я так, перед тобой раболепствую.

— Ты побереги веселость, — зловеще советовала Подгорная. — Просвечу стыки, что тогда скажешь?

— А у меня лицевая мускулатура чрезвычайно развита. Умею скрывать любое состояние духа. Гляди: го, го! Смеюсь. А у меня в данный момент только скорбь и отчаяние.

Пока Подгорная просвечивала стыки, Марченко не отходил от нее. Вытягивая, как гусь, длинную шею, следил за каждым ее движением.

— Я человек добродушный, — говорил он насмешливо, — не думаю про каждого, что он на плохое способен. А ты только подлости в людях ищешь. Магазины без продавцов пооткрывали, люди без кондуктора в автобусах ездят, на честность. А ты взяла себе сыщицкую специальность и гордишься. Вы для нас, если хочешь знать, типичное наследие капитализма.

У Капы от обиды побледнели нос и щеки. Она произнесла металлическим голосом:

— Опять! Смотри: подрезы! Работаешь на чрезмерно большой силе тока. Я же тебя в прошлый раз предупреждала!

— Извиняюсь, слова ваши запамятовал, — иронизировал Марченко. — Остались в памяти только ваши дивные гневные глаза цвета мазута. — Не выдержав тона, произносил с отчаянием: — А если я принципиально за скоростную сварку борюсь и против фасонистых художеств Шпаковского за счет темпов?! Ты это понять можешь?

— А качество?

— Я в ГОСТ укладываюсь.

— Что ты сторожишь меня? Иди работай! — просила Подгорная.

— А я из–за тебя веру в себя теряю. Не могу новые стыки варить, пока старые не просветишь. И все ребята так. На нервы ты нам действуешь.

— Трусы вы!

— Ты! Ты что тут про нас лепечешь? — угрожающе подступил к ней Марченко, и темные брови его сошлись в сплошную линию на переносице. Вдруг пренебрежительно объявил: — Ладно, некогда мне с тобой заниматься. Холодная ты к людям, как котлеты, которые у нас в буфете продают.

Он ушел, не оглядываясь, провожаемый тоскливым, встревоженным взглядом Подгорной.

Да, ей трудно было ладить со сварщиками.

Борис Шпаковский выслушивал замечания с выражением скуки и брезгливости, говорил с деланным пренебрежением, будто в пространство.

— Некоторые гражданки очень сильно сведущи в ширпотребе, а в технике смыслят, как таракан в телевизоре.

— Однако ты много о себе воображаешь!

— Я человек гарантийного шва, — объявил Шпаковский. — Меня пока еще в скромности никто не уличал. — И посоветовал: — Ты бы поменьше людей угнетала лекциями. Они бы к тебе получше относились.

— Я не хочу ни к кому подлаживаться! — с отчаянием воскликнула Подгорная.

— Для того чтобы, как я, гордым быть, тебе самого главного не хватает.

— Чего же именно?

— У меня талант, — спокойно сказал Шпаковский. — Я им горжусь, а не собой вовсе. Он надо мной, а не я над ним, понимаешь?

Коля Семечкин вел себя с Подгорной почтительно, Толстые губы его были постоянно полуоткрыты, как у маленького. Он тревожно шептал ей, конфузливо озираясь:

— Ты мне, Капа, пожалуйста, все сразу скажи — только не на людях, а в стороне, — какие глупости и промашки допустил. Марченко и Шпаковский — орлы, а я только начинающий! Мне все полезно, чего ни скажешь.

Слушал почтительно и моргал от напряжения, чтобы все запомнить. И при этом хлюпал озябшим носом. Потом, томясь от переполнявшего его чувства благодарности, советовал искренне:

— Ты знаешь, Капа, отчего тебя ребята сторонятся? Ты какая–то с ними официальная. Ну зачем? Ты же сами понимаешь, что красивая! Все люди к красоте тянутся. И, конечно, обидно, когда ты с каждым надменна. — Признался: — Ты поверь, если я тебе так говорю, то только потому, что я для такой девушки, как ты, совсем безнадежный. А ты на каждого адского гнева глазами глядишь. Неправильно это.

Капа шла в лабораторию. Деревья, шатаемые ветром, отряхивались после дождя, как собаки. Было сыро, зябко. У дюкеров, где проводила просвечивание Пеночкина, столпились сварщики, слышались смех, шутки.

Марченко говорил громко:

— Я тебя как увижу, Зиночка, сразу обмираю до полного изумления. На одном человеке столько арматуры: серьги, бусы, браслет! С таким вооружением ты же любого из нас к своим стопам положишь! Борька Шпаковский только в свою специальность влюблен, а и тот от твоего металлического звона начинает мечтать о личной персональной радиографистке, которая будет при нем пожизненно зарегистрирована посредством загса.