Знамение (Двое и знак)

Свет фонарей с усилием разгонял мрак. Унылый извилистый ход был так однообразен, что Апеков мысленно ахнул, когда очередной поворот вывел их в крохотную пещеру, чей свод, казалось, усеивали бабочки. Они точно присели отдохнуть. Малейшее движение света будило трепет полупрозрачных крыльев, как если бы они разом готовились вспорхнуть, наполняя все переливчатым блеском беззвучного полета. Не верилось и не хотелось верить, что это лишь мертвое мерцание света в воздушных плоскостях тончайшего кальцита - таким живым было это трепетание.

– И ты молчал!
– вырвалось у Апекова.

– А чего говорить?
– негромко ответил Саша.
– Вас другое интересовало.

– Тьфу ты, черт...

– Апеков не нашел слов.
– Слушай, неужели тебя это никак не поразило? Не взволновало? Вот это?
– Легким движением света он снова пробудил мерцающее порхание.
– Красиво?

– Красиво, - согласился Саша.
– А волноваться чего? Все путем. По телику и не то показывают, тоже из пещер, и все объясняют.

– Да не в этом же дело!
– А в чем?

– Телевизор - это не свое, а чужое, заемное, так сказать, зрение, разве можно сравнить! И вообще... Закат сотни раз видишь - и всякий раз он другой. Такой иногда бывает, что всех зовешь поглядеть.

– Так то закат. Хоть всех зови, его не убудет!

– То есть?

– Хрупкие они, - Саша кивнул в сторону "бабочек".
– Язык распустишь, так еще обломают, дурни.

"Вот тебе, - подумал Апеков.
– Вот и раскуси это дите века, вот и будь для него наставником... Все-то он по телевизору видел и слышал, столько информации через себя пропустил, сколько Аристотелю с Декартом не снилось. И ведь все, похоже, привел в какой-то свой порядок, оценил, взвесил, даже о моем занятии представление составил, оттого, верно, при первом знакомстве и отключился, - зачем слушать слышанное? Рационалист... Или просто для него мир оскучнел? Стал похож на дойное вымя? И что из этого выйдет? Загадка, уважаемые, что там ваши пульсары-квазары..."

– Ну, двинулись.

Пещера всплеснула им вслед тысячами мертвых крыл, которые сотни, а может, тысячи лет, оставаясь на месте, летели сквозь время: ими, чего доброго, уже пещерный человек любовался!

Казалось бы, все более несомненная надежность Сашиной памяти должна была сильно поколебать неверие Апекова в рисунки. На деле произошло обратное. Не отдавая себе в том отчета, Апеков желал Сашиной ошибки, ибо своим поведением он не только отвергал всякое покровительство, но и возбуждал в старшем смутное недовольство собой. Да и мимоходом сделанное каким-то юнцом открытие, к которому годами, часто безуспешно стремится специалист, невольно ущемляло самолюбие, возбуждало зависть, которой Апеков искренне не подозревал в себе.

– Здесь, - сказал Саша, останавливаясь.

Апеков огляделся. Все было так, как он и ожидал. Луч фонаря смахивал темноту с покатого, в иззубринах, свода, скользил по давним натекам глины, терялся в дальних углах небольшой пещеры, не находя ничего, что говорило бы о присутствии здесь человека, кроме нескольких следов босых ног на сырых неровностях пола.

– Твои, конечно?

– Мои. Ишь ты! Совсем, как на Луне, свеженькие, не стерлись...

– А где же "рисуночки"?

– Да вот же...

Сначала Апеков ничего не увидел, кроме глинистых потеков и сети мелких трещин на гладкой, как доска, поверхности. Но вот его наметанный глаз уловил слабый контур...

С этого мгновения для Апекова все перестало существовать. Вылетело из мыслей. Он шагнул, как мог, ближе, впился взглядом, и тогда в порыжелости камня, точно в мутном проявителе, штрих за штрихом проступил абрис бегущей антилопы.

Саша, придвинувшись, молча смотрел на потрясенное лицо археолога. Тот, не отводя взгляда, на ощупь достал губку, смочил ее водой из фляги и бережным касанием отер поверхность камня.

Все будто ожило. Ярче проступил цвет охры; штрихи, нанесенные словно детской рукой, очертили не только излом бегущего тела, но и летящую вдогонку стрелу. Расширяя обзор, Апеков все тем же точным и нежным движением смывал вековую грязь. Обозначился еще один силуэт... Далее все заволакивал наплыв глины, под ним исчезала голова крайней антилопы.

Саша только успевал подавать фляжку. Вокруг стыла каменная тишина, за их спинами колыхался мрак, такой же, как и тысячелетия назад, когда здесь стоял неведомый художник. В размыве тысячелетнего натека постепенно обозначилось багровое, пока неузнаваемое пятно. Новые усилия прояснили муть: уже высвободилась голова антилопы, четче обозначилось то странное, багровое - нет, кровавое!
– что преградило ей бег. Еще два-три взмаха губки - и не осталось сомнения: отпечаток руки с обрубленным указательным пальцем! Он выглядел так, словно был сделан сочащейся кровью еще вчера, минуту назад, только что, будто дыхание человека, который это сделал, еще не рассеялось в воздухе.

Теперь остолбенел Саша. Широко раскрытыми глазами он смотрел на кровавый отпечаток, в котором, казалось, были различимы даже папиллярные линии уцелевших пальцев.

– Это...

Апеков настолько забыл о спутнике, что вздрогнул от звука голоса.

– Ах, это! Ну, это нередкий мотив...

– Чего-чего?

– Мотив. Знак. Как бы тебе это объяснить...

– Они, это... кровью?!

– Да нет же! Обычная киноварь. А вот зачем эти отпечатки, почему так часто встречаются отпечатки обрубленных пальцев?.. Какой-то, должно быть, обряд, ритуал. Видишь, остановил бег антилопы? Вот и гадай: случайность или за всем этим кроется смысл? А в общем, находка войдет в анналы... Ну и молодец, быть твоему имени в монографиях!

Радость - она только сейчас нахлынула на Апекова, нахлынула так бурно, неудержимо, что он был готов закружиться, запеть, расцеловать этого стоящего рядом парня.

– Не то, - вдруг сказал Саша.

– Что "не то"?
– опешил Апеков.

– Да отпечаток... Случайно и корова не замычит. Раз искалеченную свою руку к зверью припечатал, то смысл в этом. Чего он так? А вот: рука правая - и без пальца. Трудно лук натянуть, плохой, выходит, добытчик, кому такой нужен? Все равно что охромевший пастух... А этот справился, доказал, что и без пальца - охотник не хуже других. Потому и поставил знак: покалечен, мол, а на охоте кому хочешь очко вперед дам...

Апеков крякнул:

– Ну, брат, фантазия у тебя! Нормальные отпечатки тоже нередки.

– У тех, может, нога повреждена или глаз...

– Может быть, может быть, - хмыкнул Апеков.
– Гипотеза твоя не хуже иных, только из "может быть" истины не добудешь. Давай-ка смоем этот натек совсем.

Это оказалось не таким простым делом, так как в самой толстой своей части глина, пропитанная кальцитом, затвердела не хуже цементной корки. Удвоив усилия, Апеков утроил осторожность: минеральные краски практически несмываемы, но если под губкой перекатываются песчинки, то стереть можно все, что угодно.

Ювелирная операция поглотила все внимание Апекова, он даже не замечал, _что_ за штрихи и линии проступают в размыве, в какое они складываются изображение, - важно было очистить, не стерев, вот это пятнышко, вот эту черточку, этот изгиб. И, лишь окончательно смыв глину, Апеков откинулся, чтобы оглядеть все целиком.

Поначалу он ничего не понял. Но когда до его сознания дошел смысл увиденного, то, хотя смысл этот был ясен, как молния ночью, он еще секунду тупо смотрел на стену и сердце его билось спокойно.