Знаменосцы
Шрифт:
В полутемном, длинном и узком помещении, где когда-то шмыгали слащавые продавцы, теперь ходили озабоченные бойцы и офицеры. Под ногами трещало стекло расколотых пулями зеркал. Шелестели пушистые меха, шелка и бархат, ласкавшие плечи венгерских красавиц. На голом прилавке, задрав ноги, лежал телефонист, передав трубку комбату. Чумаченко, поддакивая, выслушивал рапорт из стрелковой роты, которая штурмовала объект за 200 метров отсюда.
— Первый этаж занят, — докладывал командир роты, — на лестницах гранатный бой.
— Откуда докладываешь?
— Из ванной на первом этаже.
— Не врешь?
— Слушайте.
В
На другом конце прилавка бойцы возились около патефона, найденного в этом же магазине. Среди груды пластинок со всяческими фокстротами и румбами бойцы нашли и несколько наших, отечественных. Хозяин магазина уже проставил на них свою цену.
— «Есть на Волге, утес» — двести пенго, — выкрикивал батальонный радист. — «Ой, гай, мати» — тоже двести.
— А румба?
— Сто!
— Иштенем, что же это такое? Свои дешевле ценят, чем наши.
— Еще бы! Разве у них есть такие?
— Вот смотри: «Побратався сокiл»…
— Далеко наши соколы залетели!
— Над Дунаем вьются!
— Две пятьсот.
— Понакрали на Украине!
— Поставь!
Радист ставит пластинку, заводит патефон.
Побратався сокiл З сызокрылым орлом…Шовкун, торжественно пригладив усы, присоединяется к пластинке. Товарищи поражены — какой чистый, сочный голос у санитара. Он пел, задумчиво глядя в разбитую витрину, словно видел там не чужую улицу с искареженным, заснеженным трамваем, а родную зеленую весну, когда шумят дубы и зацветают луга.
Ой, братэ, мiй братэ, Сызокрылый орлэ…Бойцы один за другим начали подтягивать. За дружными голосами пластинку уже едва было слышно.
— Прекратить! — рявкнул комбат от телефона. — Ни черта не слышу!
Бойцы умолкли, пластинку сняли, однако песня продолжала звучать и шириться где-то на дворе.
— Что за чорт!
Иван Антонович кинулся к выходу на внутренний двор. Вся его огневая пела.,
Наiхали брате, пани й панята, Та забрали дiти моi соколята…Стоят по грудь в земле братья Блаженко. Стоит лейтенант Черныш. Стоит Хома. Стоит Багиров. Стоят все огневики и, задумавшись, поют песню, мотив которой долетел к ним из КП.
«Дiти ви моi, дiти-соколята!»— Иван Антонович внутренне любуется своими бойцами, и ему трудно подать команду:
— Прекратить!
Однако он ее подает, потому что комбат разговаривает.
А Чумаченко, закончив разговор, сам подошел к патефону.
— Что вы тут завели? — строго посмотрел он на Шовкуна. — Собрали капеллу!
— Мы так… Не нарочно…
— Не нарочно! Где та пластинка? — спрашивает комбат. — А ну-ка дайте сюда!
И, положив ее на диск, сам начинает крутить ручку.
Теперь комбат мешает Ивану Антоновичу. Но Антоныч молчит. Он сидит в углу в своей неизменной плащ-палатке, в шапке с опущенными ушами и рассматривает топографическую карту.
Эти карты накануне
откуда-то принесли батальонные разведчики. Они думали, что захватили карты Венгрии, может быть, как раз тех мест, где им в будущем придется вести бои. Но Иван Антонович обнаружил, что перед ним самая настоящая Черниговщина.Шевеля губами, Антоныч медленно разбирает мадьярские названия знакомых мест. Возможно, по этим картам карательные экспедиции венгров гонялись за черниговскими партизанами. Старший лейтенант находит сёла своего родного района, разыскивает знакомые дороги, перелески, балки, холмы, по которым ему приходилось ездить на партактивы и учительские сессии в райцентр.
— Наврали, стервы, — ругается под нос Иван Антонович. — Тут мне всякий раз приходилось греть чуб. Встанешь, бывало, с велосипеда и прешься на гору одиннадцатым номером. А они влепили две горизонтали. Две горизонтали!.. Тьфу!
Обнаруживая на картах ошибку за ошибкой, Кармазин всякий раз докладывает об этом комбату с неприкрытым возмущением и презрением. Кажется, будто он готов пожаловаться на составителей карт, но беда в том, что некуда подать жалобу. Поэтому Антоныч сам делает и вывод, словно выставляет школьникам оценки.
— Я их научу составлять, — угрожает он, раскладывая карты на вытертых коленях. — Я им покажу! Пусть попробуют к моей карте подкопаться! Каждый объект занесу, каждый закоулок. Каждый фонарь на моей карте будет стоять, как виселица!
Дело в том, что Иван Антонович собирался сам составить карту тех будапештских кварталов, в штурме которых он принимал участие.
— Для чего это вам, Иван Антонович? — спрашивали его молодые офицеры.
Старший лейтенант поучающе говорил:
— Никогда не теряйте чувства перспективы. Пройденные пути должна быть зафиксированы. Вот… — он поднимает замусоленный блокнот. В него — все, знали — старательно был занесен весь боевой путь Ивана Антоновича. Блокнот был душистый, он лежал в сумке рядом с туалетным мылом. На листках — расчерченные схемы, а под ними объяснения маршрута. Эти дополнительные заметки Иван Антонович, пользуясь терминологией топографов, называл легендами.
— Детям передам! — угрожающе говорил он и прятал блокнот, с душистыми легендами в свою пузатую полевую сумку.
XXII
— Антоныч, огонька! — кричит комбат от телефона. — Хорошего огонька!
Из третьей роты ему передают, что фрицы идут в контратаку.
Кармазин удивительно быстро вскакивает на ноги.
— Есть огонька!
Голос его, философски спокойный в разговоре, неожиданно наполняется твердым звоном.
— Мы их научим, как составлять черниговские карты!
Старший лейтенант бегом пересекает магазин.
— Черныш! — кричит он с порога. — НЗО — два! Пять беглых! Всеми!
Антоныч сразу посвежел, словно умылся снегом. Стоял и считал выстрелы. Расчет братьев Блаженко, самый хитрый из всех расчетов, опять вместо пяти выпустил семь. Хитрецы, верно, надеются на то, что старший лейтенант за выстрелами всей роты не заметит нарушения. Но Иван Антонович сам хитрее всех хитрых. Наверное, не родился еще тот, кто обманул бы его.
Выстрелы утихли, командиры расчетов один за другим докладывают: