Знание-сила 1997 № 01 (835)

Важнейший элемент поэтической техники «Слова» — звукопись, точнее говоря, система звукоповторов, связывающая его текст в некоторый эвфонический континиум. Звукопись в «Слове» притекала внимание еще первых исследователей «Слова», начиная с Д. Н. Дубенского.

Уровень насыщенности звукоповторами и континуальность эвфонии в «Слове» отвечают типологии европейской поэзии эпохи крестовых походов. Для меня же было очень важно, что они дают принципиальное решение проблемы, еще сравнительно недавно очень горячо обсуждавшейся «слововедами»: проза это или поэзия. Если опираться на «принцип звуковых повторов», сформулированный еще в двадцатых годах гениальным русским лингвистом Е. Д. Поливановым, ответ однозначен: это поэзия, это маркированная поэтическая речь, а в определенном смысле и стихотворная речь. Ведь и привычная всем нам концевая рифма представляет собой периодически проявляющийся звукоповтор. В отличие от такого способа связывать в единство стихотворные строки, над убогостью которого издевался в свое время В. Маяковский, в «Слове» используется несравненно более богатая и искусная система звукоповторов, причем выявляется одновременно несколько цепочек звукоповторов на основе различных согласных и гласных, можно сказать, ряд многократных рифм, которые я определил как эвфонические линии, образующие как бы разноцветное плетение вдоль линейной протяженности текста. Звукопоэтическая целостность и насыщенность «Слова» обещают многое в истолковании «темных» мест, в исправлении накопившихся за века искажений в написании отдельных слов и выражений, в решении спорных вопросов так называемых перестановок. В этом направлении другими исследователями и мной сделаны только первые шаги, но оно сулит, по моему убеждению, замечательные результаты.

Эвфоническая система «Слова» — если не шарахаться как черт от ладана от мысли о возможном влиянии на нее «иноземных» культур — объективно обнаруживает глубокое и органическое родство и с развитой звукописью в ранней и классической римской поэзии, и с древнегерманской, древнеанглосаксонской, древнеирландской поэтической техникой. Вместе с тем по особенностям звуковой организации «Слово» представляет собой чудом сохранившуюся и весьма представительную ветвь дерева древнейшей индоевропейской поэзии. В этом качестве оно выступает как уникальный источник сведений о практически неизвестной славистике древнейшей поэзии восточных славян, о существовании которой мы знаем исключительно по скупым сообщениям «Повести временных лет».

Открытие же акростишных структур в «Слове» было следствием интуитивных предположений о том, что такое литературное произведение не могло быть создано в глухой, непроточной старице общеевропейского литературного процесса, и подарком судьбы. Разумеется, я понимал, что выявление акростиха в средневековом тексте, подвергшемся неоднократным перепискам и редакциям, носит сугубо вероятностный характер, и постарался аргументировать его присутствие в тексте «Слова» всеми доступными мне средствами, лингвистическими и типологическими. Сохранение акростиха в «Слове» — тоже одно из чудес этого замечательного произведения, сторицей окупающее любые затраты времени на его изучение. Ведь это прямая авторская речь, проявление истинного взгляда поэта на мир, па себя и на своих героев. Это ли не фантастика, это ли не захватывающее приключение — первым узнать сокровенные, тайные мысли гениального человека, жившего за восемьсот лет до нас? Средневековый акростих — всегда в той или иной мере тайнопись и в любом случае — резюме, квинтэссенция содержания и смысла «открытого», так сказать, официального, всем доступного текста.

И. Д.: — Надо признать, что два основных результата вашей монографии просто сенсационны и, что важно, опираются на систему доказательств, которую очень нелегко оспорить. Получив такие результаты, вы, вероятно, не могли и сами не изменить в какой-то степени общий взгляд на «Слово». Выявленные вами элементы поэтики, уровень поэтической техники, о которой шла речь, перемещают «Слово» в совершенно неожиданное культурное и литературное пространство.

А. Г.: — Было бы хвастовством утверждать, что я с самого начала был свободен от влияния традиционных подходов к поэтике и герменевтике «Слова». Книга «Акростих в «Слове о полку Игореве» и других памятниках русской письменности XI—XIII веков» была написана мной во многом со старых позиций. Вместе с тем приведенное исследование показало такую высоту поэтической пробы «Слова о полку Игореве», что стало совершенно очевидно: это произведение не могло появиться в вакууме никому не известной древневосточнославянской фольклорной, тем более — языческой словесности. Оно должно иметь свои книжно-литературные истоки, должно иметь глубокие и древние корни, питающие его роскошную художественную крону.

Сейчас пытаюсь завершить второе исследование, посвященное как раз этому вопросу. В нем, опираясь на уже проведенные и новые наблюдения, я допускаю возможность значительно более широких культурных и литературных контактов Древней Руси с окружающим миром, чем это обычно предполагается. Фрянцузский писатель Роже Мартнн дю Гар говорил, что у всякого культурного европейца одна родина — Ближний Восток и Древняя Греция. Фундаментальные категории и критерии европейской культуры и искусства, система художественных образов и морально- этические ценности, основные понятия и термины эстетики, этики и философии — все произрастает оттуда, все питается этими глубинными корнями. И поэзия — прежде всего.

Гомер и Эсхил, Платон и Аристотель, Виргилий и Цицерон — основные учителя средневековых европейских поэтов и писателей всех времен и народов. Ибо, по словам С. С. Аверинцева, «литература продолжает быть в своем существе традиционалистской, более чем на два тысячелетня соединив с чертой традиционализма черту рефлексии. По логике этого синтеза автору для того и дана его индивидуальность, чтобы вечно участвовать в «состязании» со своими предшественниками в рамках жанрового канона». Другой неисчерпаемый источник сюжетов, мотивов и образов, даже привычных оборотов речи и основополагающее мерило этических и моральных ценностей европейской культуры — это Священное писание, Ветхий и Новый завет. Как удалось установить, «Слово» весьма прозрачно демонстрирует свои глубокие и обширные генетические связи с античной литературой и Библией и на сюжетном, и на образном, и па стилистическом уровне. Показать их — основная задача второй моей книги.

• Герб Москвы, утвержденный в 1781 году

• Фукидид (слева) и Вергилий на фреске западной галереи Благовещенского собора в Московском Кремле (середина XVI века)

И. Д.: — Познакомившись с вашими работами, я нахожу, что для такого подхода имеются очень серьезные основания. В свое время мне удалось получить в руки экземпляр «отреченной» книги талантливого советского историка Александра Александровича Зимина, посвященной проблеме аутентичности «Слова о полку Игореве» и характеру его текстологических отношений с «Задонщиной». Мне показалось странным, что и сам Зимин, и его оппоненты оперировали в дискуссии одним и тем же очень ограниченным кругом литературных источников: почти исключительно теми памятниками русской средневековой письменности, которые имели со «Словом» очевидные текстуальные параллели. В ваших работах реализуется более широкий взгляд на связь содержания и поэтических характеристик «Слова о полку Игореве» с общеевропейской поэтической традицией, и такой подход уже принес очень интересные результаты.

А. Г.: — Хочу воспользоваться для определения основной части задачи, поставленной в моей второй работе, формулировкой Вс. Миллера, которая настолько полна и точна, что за небольшими исключениями мне практически нечего к ней добавить: «Итак, мы исходим из мысли, что «Слово» произведение книжное, что автор его был человек грамотный и просвещенный, что он написал его, а не пел и что оно не принадлежало никогда ни народному, ни дружинному эпосу. Как произведение книжное, оно должно носить признаки литературы ему современной, обнаруживать в авторе знакомство с книжной словесностью, ибо всякий автор, как бы он ни был гениален, сын своего времени и воспитан на его литературных произведениях. Прежде чем указывать аналогии для поэтических оборотов «Слова» в народных былинах и малорусских думах, следует поэтому искать их в книжной словесности и уже потом, когда отношение автора к последней будет определено, выяснятся, сами собою, его индивидуальные черты, обнаружится, насколько он самостоятелен и насколько он зависит от прочтенных книг».

• Беллерофонт, поражающий Химеру (изображение на греческой вазе)

Убежден, что до тех пор, пока мы не установим надежно и объективно литературные источники, повлиявшие на содержание и поэтику «Слова», мы не составим истинного представления о глубинной, внутренней сущности этого памятника. Более того. Думаю, лишь подучив ответы на основные проблемы генезиса «Слова», мы получим возможность найти ответы на многие кардинальные вопросы истории русской литературы.

И. Д.: — Арсен Арсенович, насколько мне известно, вам удалось показать поразительное сходство между основными поэтическими и содержательными компонентами «Слова о полку Игореве» и «Поэм Оссиана» (1765 год), некогда знаменитой подделкой — стилизацией древнекельтского (древнешотландского) эпоса.

А. Г.: — К вящему моему удивлению, да, хотя здесь всё не так просто.

В период яростных дискуссий о подлинности «Слова» прямо-таки хрестоматийным стал вывод о том, что между «Словом» и творениями шотландского «барда» Джеймса Макферсона нет ничего общего. Известно, однако, что целый ряд исследователей «Слова» держался противоположной точки зрения. Среди них — не только «заклеймленные общественным презрением» ранние и поздние «скептики» (член- корреспондент Петербургской АН, филолог и этнограф О. Сенковскнй, М. Т. Каченовский, ректор Московского университета, академик и доктор философии и изящных наук, член Общества истории и древностей российских, владевший, кстати, большим количеством европейских, восточных и древних языков, крупный французский славист Андре Мазон и много других), но и верные поклонники, можно даже сказать, апологеты и пропагандисты «Слова» — Н. М. Карамзин, М. М. Херасков, Г. Р. Державин, имена которых и их причастность к истории изучения «Слова» не нуждаются в развернутых комментариях. Более того, сами первоиздатели не сомневались, что в древнерусской поэме явно ощутим «дух Оссиановъ».

Я люблю английскую литературу, но после Чосера, Шекспира, Марло и Мильтона — непрерывное, в больших дозах, хотя и подогреваемое специальным интересом чтение велеречивых сочинений Макферсона не доставило мне особенного удовольствия. Тем не менее труд был оправдан хотя бы методологическим выводом: «пить из самого источника», а не полагаться слепо на то, что «сказал учитель». Но и утверждения «скептиков» подтвердились полностью. Не то чтобы «Слово» просто «крепко пахнет Оссианом», но, опираясь на результаты моего анализа, ультрапатриоты могут смело утверждать, что Джеймс Макферсон, кроме беззастенчивых заимствований у Гомера, Вергилия, Ариосто, Мильтона и других авторов самых различных эпох, бессовестно списывал у автора «Слова» и «Задонщнны» тож.