Знание-сила, 1998 № 01 (847)
Шрифт:
И, конечно же, страшные реалии тогдашней жизни... Иждивенческих карточек хватает только на декаду: «Если продолжать быть иждивенцем — пропал» (17 ноября 1941 года). Одичавшая смерть как повседневность: «У Октябрьского вокзала огромные лужи крови, конечности человеческих тел, кровяные куски мяса в обрывках материи...» (24 июля 1942 года). Или такая картинка: «Положив на гроб веревку, женщина зашла сзади, навалилась грудью на гроб и свалилась... Я уже опаздывал на пленум Петроградского райкома партии, торопился. Помог подвезти квартал» (1 февраля 1942 года).
При малейшей возможности люди стараются вернуться к привычным повседневным практикам, вытесняя смерть «на поля». Например, герой наш описывает вечеринку, которая проходила под вой тревоги 24 марта 1943 года. На тревогу
Интересно— Но Меня больше всего привлекал сам человек, пишущий дневник.
«Народный архив» — уникальное собрате человеческих документов. Рассказ о нем вы прочтете в следующем номере журнала.
Игры чтения
Современная семиотика утверждает, что текст создается чтением. Прочитать дневник можно совершенно по-разному. Я прежде всего стала разбивать прочитанное по рубрикам, по темам. Из каждой рубрики вставал свой человеческий образ; как будто разные люди, но человек-то один...
Образ номер один — театрал и любитель кино и чтения. Начинаю я с него не случайно, ибо добрая половина дневника связана с театром. Наш герой в тяжелые дни блокады ходил на «зрелищные мероприятия» не реже чем раз в неделю (специально подсчитала). И даже в воспоминании о мирной жизни тут же возникает театр. Вот запись от 15 августа 1942 года:
«День авиации. Был в Новой деревне. И вспомнился этот день предыдущих лет, когда здесь собирался почти весь Ленинград на праздник авиации... Коломяжная улица, на которой я жил, кишмя кишела народом... Печальным выглядит уголок, в котором я прожил с семьей свыше пяти лет... Заросли высокой травой тропинки к домику... Вспомнилась знакомая родная картина. Вот тут, под тенистыми деревьями, на густой траве в часы досуга я частенько отдыхал с книгой или газетами, одновременно слушал радио, выставив на подоконник репродуктор. Бывало уснеш. Подбежит еще совсем малюсенький Сереженька, разбудит и уже не даст больше спать.
Вот стоял на том месте, где Часто отдыхал под окнами своей комнатушке, казалось, вот сейчас откроется окно и моя супруга позовет:
— Коля иди обедать, в театр опоздаем...»
Контекст свидетельствует, что вспоминает наш герой 1935—1936 годы.
В письме жене (в записи от 22 ноября 1941 года) он приводит репертуар театров, филармонии, сообщает об очередях на фильм «Маскарад», о том, что билеты в театр раскупаются заранее. Как о событии рассказывает о кино, показанном после партийного собрания:
«...На собрании после доклада нам показали семь выпусков кинохроники «На защиту Москвы» и музыкальную кинокомедию «Свинарка и пастух».
Сюжет фильма очень простой, но фильм смотрится с большим удовольствием Много жизни, красоты и музыки в этом фильме. Я с упоением слушал музыку, любуясь прекрасными снимками природы лесного Севера и высоких гор Кавказа, с ручейками наступающей красавицы весны, с бурными потоками вод падающих водопадов, увлеченный игрой актеров.
Всесоюзная сельскохозяйственная выставка — прекрасный сказочный город, мирный колхозный труд, богатая колхозноя жизнь, изобилие продуктов, счастливая радостная жизнь!.. Как все это теперь, сегодня, на фоне суровых дней отечественной войны, переживаемых трудностей и лишений, резко кажется еще более прекрасным, сказочным, дорогим и даже далеким. Посмотрев этот фильм, скажешь: «Ради такой жизни, жизни, полной творческого труда, радости и счастья, теперь не только еще крепче подтянет ремень, еще
сильнее напряжет силы, еще тверже сохранит выдержку, чтобы преодолеть трудности, пережить лишения и победить! По если потребуется, и жизнь стдаш» (запись от 23 февраля 1942 года). Кино воплощает поле желания, то, чего в жизни нет...15 марта 1942 года он с радостью записывает: «Возобновили наконец-то работу два кинотеатра: «Молодежный» и «Колосс». С пятого марта работает театр музыкальной комедии в помещении театра имени Пушкина (в «Александринке»). Сегодня оперетта «Любовь моряка». Ни одного билета в кассе. У театра огромная толпа жаждущих попасть на постановку. Тут не только молодежь, а люди средних лет, пожилые и даже старички и старушки, закутанные в старомодные саки, шапках-шалях, с муфтами и палочками. Не дай бог если кто объявит, что у него лишний билет. Достаточно заикнуться так всей оравой, давя друг друга, точно голодные, на хлеб набрасываются, готовые с руками вырвать билет, совершенно не спрашивая о стоимости...»
Словом, театр, зрелища он беззаветно любит.
Другой образ — человек, который вместе со всеми нес блокадные тяготы, голодал и холодал. Человек, в тело которого прочно встроен прошлый опыт голода. Горестно размышляя об известии, что иждивенческая норма снижена до ста пятидесяти граммов, он вспоминает: «Трудно! Это верно. Было время, когда на «осьмушки» хлеба жили, а было, что я неделями не только не ел, но не видел хлеба» (20 ноября 1941 года). У него явно была нелегкая молодость. К декабрю 1941 года он перестает узнавать свое тело: «Даже сомнение взяло: «Мое-ли это тело или мне его кто подменил?! Ноги и кисти рук точно у ребенка, который еще растет, вытягивается, тоненькие, живот провалился. Ребра чуть не наружу вылезли». Всю жизнь он болеет. «И каких только болезней я не испытал за свою жизнь! Подумать только. Несколько раз болел воспалением легких во всех видах.., дошел до туберкулеза последней стадии.
Было воспаление мочевого пузыря, десен, языка.., в период гражданской возвратный тиф и много других болезней» (19 сентября 1942 года). У него постоянно возобновляется кровохарканье. В октябре 1944 года врачи говорят, что он страдает сильнейшей неврастенией.
Третий — прекрасный семьянин, который любит свою семью, детей. Он пишет трогательные письма. Сверхчеловеческими усилиями почти год бережет для маленького сына коробку конфет — в те месяцы, когда ели несъедобное... И наш герой ел...
«Я ему (сыну. — И. К.) скопил пару плиточек шоколада послать в третьей посылочке. Составил целый список в чем нуждаются женушка и сыночек. Но вот одного, пожалуй, не достанешь — это костюмчика для Сереженьки. Был ордер, но не было костюмчика на Сережу. Так ордер и пропал. Что же касается чулочек, судков, платка на голову, ботинок для хозяйкиного сына и прочего, постараюсь достать. Конечно, можно быстро купить «по блату», через знакомых, но это не в моем духе. Неприятно даже слышать, когда говорят: вот достал, тот-то устроил «по блату»... Не хорошо, не честно» (22 октября 1942 года). Правда, он не выдерживает почти трехлетней разлуки с семьей, которая оказалась разбросанной (жена с меньшим сыном — в далеком сибирском Ишиме, старший сын — в Калининской области, глухонемая дочь — в Вологодской области со школой). В 1944 году у него роман. Но это человеческое...
Четвертый — образ привилегированного, который во время всеобщей беды ел не то, что все, проводил ночи в теплом Смольном, а значит, имел иные шансы на спасение, нежели все прочие.
Окончив с отличием московскую Высшую партийную школу в 1940 году, наш герой становится секретарем РК ВКП(б) в городе Выборге, который по окончании финской войны вошел в состав Карело-Финской ССР. Отходя вместе с отступающими войсками к Ленинграду, он попадает в блокаду, выехать не может.
Через несколько месяцев, в декабре, его зачисляют на работу в Смольный инструктором отдела кадров горкома партии Ленинграда. Справедливости ради надо отметить, что он не стремился специально к теплому (отапливаемому!) месту в Смольном. Он хотел бы вернуться в распоряжение партийных органов Карело-Финской ССР, но как настоящий партиец готов был работать там, куда пошлют.