Знание - сила, 2003 № 06 (912)

— А ведь похож на меня наследник! Сильно похож.

— Вылитый вы, государь, — подтвердил взволнованный Порошин.

Петр Федорович, более ничего не говоря, отправился к себе. Я поспешил следом. Шли темными коридорами, мимо редких часовых, выворачивавших зрачки на государя. Потому, как опускались плечи Петра Федоровича, я догадывался: мрачнеет. В кабинете он остановился перед своим портретом.

— Свечи зажги. Поболее. Да, похож. Но ведь и на Салтыкова тоже...

Так государь и жил, мучаясь неизвестностью: чей же все-таки Павел Петрович сын? Зная нрав государя, я жалел Павла Петровича. Будущее не сулило ему ничего хорошего. Обделенный любовью отца, Павел стал боготворить образ своей матери. Все, к чему она прикасалась и что любила, стало для него свято. Император, слыша о причудах сына, лишь смеялся, не замечая, как между ними неодолимой стеной вырастало отчуждение. Петр Федорович обрядил армию в прусский мундир, увенчанный сальной косицей и буклями. Павел Петрович в отместку завел в Гатчине, подаренной ему государем, батальон солдат, одетых в старые, елизаветинского покроя мундиры. В результате он был признан главою патриотической партии.

Император вспылил. В конце концов батальон был переодет в прусскую форму и отправлен на войну со шведами. Про Павла же в минуты особо сильного раздражения император стал говорить, что тот душевно и умственно нездоров. Павлу было запрещено заниматься государственными делами, а главное, не обременять государя и Сенат своими проектами. Тогда же у великого князя отобрали старшего сына Александра. Петр Федорович пожелал воспитывать внука на свой вкус. Он готов был даже объявить молодого великого князя наследником. Однако все то же сомнение сковывало в последней момент руку государя: его ли внук Александр?

Зимой государя Петра Федоровича хватил удар.

Когда-то Петр Федорович распорядился, чтобы при его болезни посылали прежде всего за доктором и за мною. Доктор должен был лечить, я — нести излечение. К причуде государя привыкли, как привыкли к моему пребыванию пред карточным столом или замкнутыми дверями, за которыми император принимал важные решения. За мной посылали. Покуда доктора промывали императорский желудок от чрезмерно обильного увлечения крепкими питиями, я таскал тазы и менял простыни. С годами болезни стали иными, но я по- прежнему томился у изголовья постели государя, подавая воду и успокаивая его своим присутствием.

На этот раз ко мне никто не пришел. Тогда я понял: это конец. Ошибиться мог один придворный. Двор — никогда. Я встал и пошел в спальню сам.

Выпростанные из-под одеяла руки Петра Федоровича жили, казалось, иной жизнью. Лишенный сознания император лежал пластом, неподвижный, помертвелый; руки же не знали покоя, вздрагивали, двигались, скрюченными пальцами скребли по покрывалу. И доктором не надо было быть, чтобы при взгляде на него сказать: кончалось царствование. Придворные, стирая с лица скорбные выражения, поминутно оглядывались на дверь. Ждали Павла Петровича. Государь гак и не обнародовал свою юлю о наследнике. Оттого полупризнанный, травимый сын превращался в законного наследника.

Наконец, печатая шаг, в спальне появился Павел Петрович. Я посмотрел на его забрызганные грязью сапоги и полы платья. Он так торопился царствовать, что, ездивший обыкновенно в карете, на этот раз примчался верхами, не сменивши елизаветинского мундира на прусский, без чего император прежде не пускал его к себе. Но теперь этого уже не надобно было делать!

Ж.-Л. Де Велли. Графы А.Г. и Г.Г. Орловы, 1770-е годы

Позади Павла появилось молодое, крутое, как блюдце, лицо Александра Павловича. Великий князь тоже был в елизаветинском мундире. Но только отец его ходил в нем постоянно, а этот — облачался. Я тогда подумал: ют рядом три царствования: уходящее, наступающее и будущее.

— Что батюшка? — хрипло поинтересовался Павел Петрович.

— Надежды никакой, — ответил лейб-медик, склоняясь больше обычного перед великим князем.

Тут из опасения быть оттертым там, где ему положено иметь первое место, выступил духовник:

— Мы уже читали отходные молитвы.

Блуждающий взгляд Павла, обежав спальню, уперся в меня. Я стоял на привычном месте, у изголовья. Старый слуга на своем посту Великий князь взморщил лоб. Уж не испугался ли он, человек, знающий все семейные предания, что я принесу императору удачу выздоровления?

— Сейчас прогонит, — подумал я.

Но Павел Петрович не прогнал.

Напротив, поманил пальцем и сказал почти ласково:

— Тебе известно, где батюшка хранил секретные бумаги? Пойдем, покажешь.

Я в самом деле знал про две секретные дошечки в секретере, отворявшие потаенный ящичек. Эти две дощечки в соединении составляли инкрустированное изображение Адама и Евы в Эдеме пред древом познания.

Знал я и то, что лежит в этом ящичке. Пагубное любопытство, за которое мне еще предстоит держать ответ перед Спасителем, заставляло меня в отсутствии государя отворять потайное место. В лакированном ящичке было совсем немного бумаг. Но все они выжгли в жизни Петра Федоровича неизгладимый след, заставляя стыдиться свершенного. Однако того, что искал Павел Петрович, в ящичке не было. Или почти не было, ибо лишенное законной силы — подписи, оно не могло быть для него угрозой.

В кабинете я положил ладонь на лакированную поверхность и мягким движением утопил секретные дощечки. Они, повинуясь давлению пружин, бесшумно, как театральная занавесь, раздвинулись. Адам — в одну сторону, Ева — в другую.

— Ключик сбоку, ваше высочество.

Перспектива Государственных коллегий. Гравюра по рисунку М. Махоева, 1753 г.

У Павла Петровича сильно тряслись руки. Наконец, замок поддался, освободив ящичек. В нем наверху — всегда наверху — лежал пожелтевший конверт. Павел торопливо вытащил из него лист, заглянул: нет, не то, отбросил, однако первые строчки уже скользнули в сознание, зацепили. Великий князь схватил письмо. Читал, тяжело ворочая тазами, а глаза — провальная чернота одних зрачков.

Мне не надо было строить догадки о том, что так поразило его. То было письмо Алексея Орлова с известием о внезапной кончине матери Павла, которое он провез в тот памятный день мимо кареты покойного сенатора. Я помнил его наизусть. Да что помнил! И сейчас, смежив глаза, вижу торопливый, захлебывавшийся почерк Алексея Орлова. Вот что писал Орлов: «Милосердный государь! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу Но как пред Богом скажу истину! Государь! Готовы идти на смерть. Но сами не знаем, как беда случилась. По воле Божьей и нашему недосмотру не уберегли мы ее. Мы играли в карты, как услышали хрипы в спальне. Кинулись. Она, бедная, на полу, в жестокой падучей. Мы схватили ее за руки, за ноги, князь Федор на голову навалился, чтоб в припадке она ее не расшибла. А как отпустили — ее и не стало. Все до единого виноваты, достойны казни. А разыскивать нечего. Погибли мы. Государя прогневили и души свои навек погубили».

Павел Петрович, кажется, даже забыл, зачем пришел. Прочитав, в бессилии повалился в кресло, машинально отер платком взмокший лоб.

— Тебе письмо сие ведомо?

Я руками развел.

— Врешь, государь тебе много что доверял.

— Я слуга Петру Федоровичу, он — мой благодетель. Знаю, что приказано было знать. А про это знать было не велено.

Третий Зимний дворец со стороны Дворцовой площади. Гравюра по рисунку М. Махоева

Я замолчал. Да и что еще можно было добавить? Вот кабы Павел Петрович спросил не про письмо, а про то, что мне было ведомо, то я не стал бы таиться. Все рассказал. И про то, что в письме этом правды — на один вздох. А сама правда, вся, до самого донышка, — в одном орловском выкрике: «Кончено!», который до сих пор слышится мне долгими бессонными ночами. Еще бы я сказал Павлу Петровичу, что правда — это то, что Орлов лгал, зная, что государь не просто знает про эту ложь, а жаждет ее.