Знание-сила, 2004 № 01 (919)

У Юзефовича в романе «Дом свиданий» есть особая игровая составляющая, роднящая роман с компьютерными играми типа «квест»: собирание подсказок, которые со временем составят пазл, раздастся щелчок и все станет на свои места. Фактор игры, как сказано выше, вообще свойственен массовой культуре; масса, толпа — все равно что ребенок.

В другом романе, «Князь ветра», правильный и не очень успешный сыщик Путилин читает бульварные романы про самого себя, продолжает ругаться с женой и обожать сына. Но вот уж автор этих романов лежит е дыркой в голове, а над этой печальной картиной летает память о смерти монгольского князя, что хотел продать душу христианскому дьяволу: у монголов душ несколько, а дьявол — западный, привык, что у людей она одна. Тут же — обрывки записок русского офицера, что воюет на стороне монголов. Офицер воюет в чужой стране и осаждает Ургу задолго до Сюй Шучжена и задолго до Унгерна, но гораздо позднее пушлинских поисков истины. Офицеру рассказывают про призраки вещей и призраки людей, называемые тулбо. Самая интересная история про восточную призрачность вещей рассказана Юзефовичем мимоходом. Это история про то, как офицер идет на базар и покупает курицу. Он покупает жареную курицу, а потом оказывается, что эта курица фальшива — нет курицы, а есть безукоризненно точно собранный из куриных костей остов, обтянутый бумагой. Призрак курицы, тулбо. Это роман с двойным дном, а, как известно, то, что лежит между фальшивым дном и настоящим, — всегда самое ценное.

Читатель поставлен перед выбором: читать детектив про человечного сыщика, а хочешь — сопрягать в своем сознании Запад и Восток, которым не дано сойтись. Первым все расскажут в конце. Другим достанется вдохнуть рассветный ветер степи, который идет к Западу, идет к Востоку и возвращается на круги своя.

У Юзефовича есть и вполне детективный, но совершенно другой по стилистике роман о том времени, когда эсперанто, будто новая религия, вслед за революцией победоносно шествовало по странам и континентам. Но это одновременно и детектив о женщине, убитой на сцене провинциального клуба. Об эсперантистах двадцатого года, доживших до семьдесят пятого, о перекрученных судьбах и истлевшем быте. Это картина исчезнувшей цивилизации, рассказанная на особом языке. Как и сама цивилизация двадцатых годов, язык утопий того времени безвозвратно утрачен. Эсперанто оказался удивительно в стиле социальных утопий — фантастичных и прекрасных, но скошенных под корень другими утопиями XX века, гораздо более кровожадными.

Итак, это историческая литература в форме детектива или фантастики.

Специфика современной ситуации в том, что время описательной литературы кончилось — то есть кончилось ее время на рынке. Для того чтобы сделать текст успешным, он должен содержать интригу — и проще всего сделать эту интригу на схеме детектива. Получается компромисс между лихим сюжетом и тонким «плетением словес».

Для того чтобы сделать теист успешным, он должен содержать интригу — и проще всего сделать эту интригу по схеме детектива. Время описательной литературы кончилось, то есть кончилось ее время на рынке.

Компромисс обоих проектов — удачен. Он удачен потому, что в основе его лежит современная ситуация с массовыми жанрами: ими перестали брезговать. Что произойдет дальше — вопрос открытый.

Адекватного Фаулзу или Брэдбери русского текста сейчас нет. Есть акунинский проект и добротная литература Юзефовича, обращенные в прошлое. Актуального текста пока нет (в кинематографе, правда, есть «Бригада» — хорошо сделанный, но вредный фильм об идеальных бандитах). Современность пока не интересна авторам. В ней неуютно и неудобно.

Дэвид Боуи

«Это бульон, из которого выходит новое искусство»

Мы недавно приглашали наших читателей на кухню, на которой велись традиционные разговоры «за жизнь». Об злите.

Об элитарности.

И о массовой культуре, конечно же. Эту часть разговора хозяйки нашей кухни Ирины Прусс с дизайнером Юрием Алексеевым мы сберегли как раз для нынешнего случая...

И.П.: — Масскульт не создает ничего нового и в принципе не может дать ничего нового.

Ю.А.: — Я бы с этим с ходу не согласился. Клипы, попсовая музыка, кино — сейчас это бульон, из которого вылетают новые вещи.

И.П.: — Например?

Ю.А.:– MTV — это массовая культура. Скажем, элитарная массовая культура, если возможен такой парадокс, по сравнению с поп-мейнстримом, с широкой попсой, которую все потребляют и поют в России. Но MTV во многом как раз и задает образцы и предлагает нормы. Хотя это не высоколобое нечто, а именно бульон, из которого что-то вырастает — или не вырастает. И в самой возможности получить отсюда нечто значительное — может быть, самое пенное из всего, что происходит сейчас в культуре. Не потому даже, что оттуда, из этой вот каши, идут какие-то новые вещи, которые потом подхватывает, скажем, Гринуэй и делает из них свое высокое искусство, — не поэтому Просто потому, что сейчас центр культуры — к сожалению или к счастью — где-то там, в статусной массовой культуре. Естественно, изначальный прорыв — он всегда элитарен.

И.П.: — Это всегда так было, только медленно происходило.

Эстрадная певица и артистка оперетты А. Вяльцева

Ю.А.: — Так, может, именно с резким ускорением обмена между так называемым высоким и так называемым низким (или массовым) стало очевидно, что действительно интересные веши происходят именно там.

И.П.: — Хорошо бы все-таки сначала договориться о терминологии. Скажите: «Преступление и наказание» — детектив?

Ю.А.: — В каком-то смысле да!

И.П.: — Но именно «Преступление и наказание» возможно только одно на белом свете. «Парфюмер» Зюскинда — то же самое. Просто время от времени какие-то произведения большой литературы являются как бы в обличье попсы, но от этого не становятся попсой, потому что у них природа другая. Они как бы принадлежат двум мирам.

Ю.А.: — Но сейчас это скорее норма, а не исключение.

И.П.: — Да и раньше случалось нередко. Романс, который для нас в камерных концертах давно стал фактом высокой музыкальной культуры, при рождении, несомненно, был нормальным масскулътом.

Ю.А.: — Когда это он для нас становится фактом высокой культуры?

И.П.: — Когда оперный тенор поет итальянские песенки, они прямо с улиц отправляются в высокую культуру. Но не все, а те, что обычно поют оперные теноры.

Ю.А.: — Для меня это вещи типично попсовые.

И.П.:– Ну, если вещь сделана классно, она в какой-то момент теряет попсовость и остается дальше уже в другом качестве.

Ю.А.: — Или сделана классно, или прозвучала в нужном месте в нужное время.

И.П.: — Только для того, чтобы из попсы да попасть в высокую культуру, раньше время должно было пройти, теперь, действительно, это намного быстрее происходит. Вы представляете себе человека масскульта — как бы заведомо элитарного?

Ю.А.: — Да. В России сейчас — не знаю, а вообще — Дэвид Боуи. Он чуть помладше «Битлз». Более элитарен, чем они. Не совсем правильная аналогия, но чтобы вы поняли: это как Цой и Гребенщиков в перестроечные времена. Гребенщикова ценил определенный круг молодежи. Цоя все понимали, все любили: высоколобые эстеты, шпана — все. Я говорю сейчас не о них самих, я говорю об их бытовании в культуре. С «Битлз» происходило то же самое: даже самые «интеллектуальные» музыкальные эксперименты сразу же становились шлягерами. А с Боуи все не так просто.

И.П.: — Так почему вы тогда считаете, что он принадлежит массовой культуре?

Ю.А.: — Потому, что он делает. Его музыка состоит из сложной цепочки реминисценций, оценить которую может далеко не каждый. Я говорю не только о текстах, но и о самой музыке. Тем не менее уже больше тридцати лет он популярен. Не так, как «Роллинг стоунз», например, они стали своего рода памятником самим себе. Боуи же придумывает новые культурные повороты: в музыке, в клип-арте, даже в манере одеваться. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что с него-то и начался клип как самостоятельный жанр искусства. Все это немедленно подхватывается, тиражируется и переводится как раз в «попсовый» продукт массовой культуры. А вообще- то я не очень хорошо понимаю, что такое массовая культура.