Знание - сила, 2005 № 04 (934)

Продолжение следует.

Примечания

1. Павлова И. В. Понимание сталинской эпохи и позиция историка" // Вопросы истории. — 2002. — № 10. — С. 3-18.

2. Лурье Я.С. О некоторых принципах критики источников. Источниковедение отечественной истории. Вып.1. М., 1973. С. 95.

3. Мамардашвили М.К. Эстетика мышления. М., 2000. С. 275.

РАЗМЫШЛЕНИЯ У КНИЖНОЙ ПОЛКИ

Геннадий Горелик

Эпоха глазами личности

Истории российской физики необычайно повезло. Нет, я не о том историческом везении, благодаря которому своевременно подоспевшее термоядерное оружие спасло советскую физику от лысенкования. То — повезло физике самой. А истории этой науки повезло в том, что в академическом эпицентре термоядерных дел оказался физик, наделенный еще и особым гуманитарным даром — широтой, глубиной и человечностью взгляда на жизнь. И еще интеллектуальной честностью. И отвагой — совершенно необходимой для применения перечисленных качеств. И наконец, литературным даром, способным превратить личный жизненный опыт в общественное достояние.

Евгений Львович Фейнберг в своей книге "Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания"[* Фейнберг Е. Л. Эпоха и личность. Физики. Очерки и воспоминания. — М.: Физматлит, 2003] представил в лицах эпоху, в которую его угораздило жить. Леонид Мандельштам, Игорь Тамм, Андрей Сахаров, Сергей Вавилов, Михаил Леонтович, Александр Минц, Нильс Бор, Вернер Гейзенберг, Лев Ландау. Девять замечательных физиков, лично знакомых автору книги. Девять судеб, в драматизме которых проявилась эпоха.

Для названия этой эпохи применимы два очень разных эпитета — "советская" и "научная". Первое — по хронологическому совпадению, второе — по новой глобальной силе, проявлением которой эпоха отмечена. Связь двух эпитетов в глобальном контексте была очевидна только хорошо подкованным советским идеологам. Но в контексте книги Е.Л. Фейнберга эта связь несомненна и фундаментальна Советская эпоха подняла российскую физику больше, чем какую-либо другую науку. Заслуги в таком подъеме делят мировая физика, советская власть и отдельные люди науки, которые использовали свое личное положение в научных целях. Похоже, что преобладали заслуги мировой истории науки, выбравшей XX век для взрыва физико-технических наук, — ведь подъем американской физики за ту же эпоху еще внушительнее. Советскую власть тоже есть за что благодарить - за то, например, что она затоптала не все здоровые всходы на научной ниве, которую сама же помогала засеивать и поливать.

Однако обе безличные силы — общемировая и отечественная — действовали только посредством личных усилий, и личности, о которых рассказывает автор, определяли ход развития науки очень разными способами — чисто научным, организаторским (или, на нынешнем языке, — менеджерским), педагогическим и моральным. Девять личностей соединены в одной книге по совершенно субъективным основаниям — с ними автор был лично знаком и к ним всем явно не равнодушен. Такая субъективность — залог наибольшей возможной объективности, аналогично тому, что лишь глубокое неравнодушие к науке обещает новое знание.

Лучшая рецензия на способность Е.Л. Фейнберга к человековедению принадлежит одному из героев его книги — Андрею Сахарову. В своих "Воспоминаниях", рассказывая о любимом учителе И.Е. Тамме, Сахаров вдруг заговорил не своими словами, а процитировал "прекрасные воспоминания" их "обшего друга" Е.Л. Фейнберга, поскольку "полностью с ним согласен" и, в частности, с тем, что "лучшие черты российской интеллигенции стали лучшими чертами Тамма, ее недостатки — и его слабостями".

Способность любить с открытыми глазами — замечательный дар, и он замечательно проявился в рассказе о Сахарове. Их отношения начались с того, что очень милый молодой человек поступил в аспирантуру ФИАНа, а Фейнберг — уже доктор наук — принимал у него экзамен. А двадцать лет спустя очень нелегко было, как признается Е.Л., осознать масштаб личности в хорошо знакомом ему человеке. Сахаров дорожил своей дружбой с Е.Л. Фейнбергом — так же, как и Фейнберг. Тем сильнее действует рассказ Фейнберга о самом тяжелом моменте в их отношениях, когда Сахаров написал ему: "Принятое Вами решение фактически поставило нас — или могло поставить — на грань гибели, — и Вы не могли этого не понимать. Я, вероятно, никогда уже (или очень долго) не смогу избавиться от возникшего у меня чувства разочарования и горечи".

Фейнберг объясняет психологический, а не "юридический" контекст этой фразы, а у меня в памяти всплывает картинка: незадолго до того как Сахарова выслали в Горький, на семинаре в ФИАНе — в перерыве или перед началом — в коридоре прохаживаются вдвоем Сахаров и Фейнберг. Они разговаривают о чем-то, и Евгений Львович при этом как-то приобнял Андрея Дмитриевича. По всем понятиям в этом должно было быть нечто демонстративное — в поддержке ли отъявленного диссидента, в смелости ли. Но, веря своим глазам, я не видел ничего демонстративного. Все очень просто — взаимное доверие, взаимный интерес и какая-то сдержанная нежность.

Эта особенность стиля Е.Л. Фейнберга — нежность чувств при полном отсутствии сентиментальности — проявляется во всех его очерках. И все его герои заслуживают и мшут себе позволить честную несентиментальность. Особенно, быть может, Леонид Исаакович Мандельштам — "Родоначальник", как назван очерк о нем. Школа Мандельштама, к которой принадлежат автор книги и половина его героев, — особое явление в российской физике по своей органической связи — увы, априорно несвязанных — науки и нравственности. В этом больше других виновен родоначальник школы, и за это он поплатился неправдоподобным почитанием "учеников" этой школы.

По-настоящему живая личность, живущая в драматическую эпоху, всегда выглядит противоречиво, опираясь на столь разнородные опоры, как разум и совесть, — на свой собственный разум и свою совесть. Автор высказывается вполне определенно, но при этом воссоздает и живую неопределенность человеческой жизни. Он с подкупающей честностью пишет о противоречиях в судьбах своих героев.

И ясно указывает, если с его взглядом расходились другие уважаемые им очевидцы. В результате читатель просто вынужден вырабатывать собственное суждение, а это и есть настоящее личное знакомство.

Такую возможность несогласия дает очерк о самом уязвимом герое - Гейзенберге. Речь идет о поведении великого физика при гитлеровском режиме. Гейзенбергу необычайно повезло с адвокатами. Среди них Эдвард Теллер и Евгений Фейнберг. Из общих соображений оба должны были бы стать обвинителями — из-за их неарийского происхождения и из-за их патриотизма по отношению к главным державам антигитлеровских Объединенных Наций. Адвокатами обоих сделали не общие соображения, а личное знание. Личное знание человека Гейзенберга, с которым в своей научной юности работал Теллер, и личное знание тоталитаризма, полученное Фейнбергом без отрыва от жизни. Опыт жизни в советском обществе незаменим для понимания условий жизни в нацистском государстве, и такого опыта катастрофически не хватает многим западным обвинителям Гейзенберга. Фейнберг, излагая аргументы обвинителей и страстно им возражая, не просто делится своим опытом, а воссоздает объемность человеческой жизни, которой приходится вписываться в те времена, которые не выбирают, а в которые живут и умирают.

Выслушав речи таких замечательных адвокатов, я — признаюсь — не чувствую себя полностью убежденным. Кроме параллелей между сталинизмом и гитлеризмом вижу также и явные перпендикуляры. К примеру, в официальных текстах сталинской поры было много хороших слов, а плохие были хорошо замаскированы. Гитлеризм же официально провозгласил Нюрнбергские законы "о защите немецкой крови и немецкой чести", от знания которых невозможно было спрятаться, — их печатали в газетах. И, тем не менее, если бы меня выбрали в присяжные по делу Гейзенберга, я бы воздержался от обвинительного вердикта. Потому что доверяю личному опыту Е. Фейнберга и Э. Теллера не меньше, чем своим книжным знаниям и общим соображениям. И с благодарностью присваиваю личный жизненный опыт этих защитников, надеясь приобрести более глубокий взгляд на человеческую природу истории науки.

Герои Фейнберга — очень разные люди, и автор применяет совершенно разные формы рассказа о них, подчиняясь лишь своему чувству, умудренному их уникальными судьбами. Могу позавидовать тем, кто впервые прочтет полномасштабные рассказы о трагедии Сергея Вавилова, о загадке личности Льва Ландау, и более этюдного характера портреты М. Леонтовича, А. Минца и Н. Бора — в самых кратких зарисовках автора схвачена объемная жизнь.

Автор книги не был бы физиком- теоретиком, если бы он о1раничился лишь воссозданием эмпирической истории, пусть и объемной. Два теоретических осмысления этой истории производят особенно сильное впечатление.