Знание-сила, 2005 № 05 (935)

3

Любой идеологический миф строится как романтическая поэма, в нем видны лишь вершины, кульминационные моменты, яркие портреты героев. Точно так устроен миф о войне. Он не претендует и не может претендовать на правду о войне. Это такое историко-мифологическое батальное полотно, в котором свои обязательные элементы. — светлый лик героя, ужасный лик врага, беззащитная жертва. И главное, на нем всегда флер сакральности. В нем можно что-то слегка изменить, но общая конструкция уже устоялась, с ней ничего не сделаешь, менять ее — кощунство.

Эта картинка или, иначе говоря, исторический нарратив, сильна своей государственной или по крайней мере социально авторитетной природой. Это такой тоталитарный текст, который личные, индивидуальные тексты (в данном случае — о войне) забивает и загоняет в подполье и в небытие. Во второй половине XX века историки (не советские, впрочем) договорились, что их задача — попытаться услышать голоса, вытесненные из официальной, общепринятой картины мира. Услышать их уже сегодня не так просто. Чтобы человек не воспроизводил государственные клише в сегодняшнем варианте или в каком-то предыдущем, теперь оппозиционном виде, чтобы человек все это забыл и начал говорить о том, что с ним на самом деле было, с него надо содрать три шкуры. И тут вскрывается такое...

Если вы думаете, что советский солдат, как и какой-нибудь соратник Гарибальди или Кутузова, не считал своего начальника вором, трусом и идиотом, то вы ошибаетесь. Если вы думаете, что советский солдат не помнит вони, грязи и подлости войны, то вы ошибаетесь вдвойне. Но вот ты выступаешь в красном уголке, пишешь заметку в газету, у тебя взяли интервью на радио, и ты, как и 99 процентов твоих товарищей, начинаешь говорить под гипнозом внутренней цензуры, воспроизводить картинку "из учебника", которая в этот момент ощущается как правильная.

Детали картинки могут меняться, колеблются образы врага и защитника, однако ее основа остается неизменной. Был великий Сталин, вождь и организатор всех наших побед, потом Сталин исчез, появились Жуков, Брежнев, партия. Мы защищали дело Ленина, социализм, родную страну, женщин и детей, человеческие ценности, спасали мир от коричневой чумы etc. Мы несли небольшие потери ("малой кровью, могучим ударом"), мы напрягали все силы, мы захлебнулись в собственной крови... Но мы ("как один") победили. А вопрос цены в мифологических сюжетах не обсуждается. Даже не ставится.

Национальный миф вместе с мифом о войне оказался гораздо устойчивее, долговечнее многих других идеологических конструктов, например, коммунистического. Необыкновенно быстро рухнул авторитет советской власти, коммунистической партии. Легко усвоили правду о Сталине, хотя те, кто его боготворил, продолжают его боготворить, но уже в качестве маргиналов. А войну ни перестройка, ни 1991 год вообще не тронули. Этот миф гораздо более устойчив, чем советская власть. И он никуда не делся — не помешало даже признание Катыни, секретных протоколов совместного с фашистами передела мира 1939 года, не помешало обнародование цифр о чудовищных и несообразных потерях, не смутили публикации о художествах СМЕРШа, партизан, о массовых насилиях на освобожденных территориях.

Попытки, например, Суворова и других авторов переписать геополитическую конструкцию войны парадоксальным образом только поддержали мифологическую картину. Сталин сам хотел всех завоевать? Молодец! Комплекс победы, комплекс национальной исключительности и мессианства, заложенные в нашем государственном мифе о войне, только укрепились. И смешно было бы считать, что творила этот миф одна власть.

Я не думаю, что уроки можно извлекать только из военного поражения, их можно было извлечь и из победы. У прошедшей войны было много уроков положительного свойства, они не были востребованы. Например, идея союзничества и сотрудничества; она благополучно похоронена. Можно ссылаться на холодную войну, но факт остается фактом, и социологические исследования показывают, что нынче бывших наших союзников мы союзниками не считаем. Или вот: мы воевали против фашизма и за общечеловеческие ценности, так даже во всех учебниках написано. Только теперь не модно говорить об общечеловеческих ценностях.

Миф о войне гораздо более устойчив, чем советская власть. И творила его не одна только власть.

В официальной (и общепринятой) картине войны нет памяти Холокоста: достаточно сказать, что в государственном плане мероприятий к 60-летию войны Холокост упоминается один раз (а памятник его жертвам перенесен в Парке Победы на задворки, не вызывает, мол, патриотического энтузиазма). Нет памяти о тех бесконечных страданиях, которые претерпели наши военнопленные, угнанные, депортированные, нет о фронтовых и тыловых репрессиях, нет, в конце концов, даже признания такой простой мысли, что вся кровавость войны, трагедийность в значительной степени шла от жестокости, равнодушия и некомпетентности режима, почему мы и потеряли десятки миллионов жизней.

Можно ли переписать историю войны заново?

Мифы не переписывают...

4

Для государства естественно желание не только опираться на современность, но и встраивать себя в определенную историческую ретроспективу. Из прошлого берется все, что кажется правильным и хорошим, о противоречиях при этом забывают Можно, например, одновременно подымать тост за Сталина и класть цветочки к памятнику жертвам репрессий - пожалуйста! Можно соединить царский герб и советский гимн. Этакая историческая шизофрения. Но и позиция "мы — великая Россия, у нас было много чего, хорошего и плохого, это все наше, и все великое нужно уважать, а плохое лучше подзабыть" — это все "шелуха и пена". Для сознания, в котором есть понятия Добра и Зла, да и просто логика, такая позиция невозможна. Закон исключенного третьего, знаете ли. Но на уровне государственной идеологии он почему-то не работает.

Нам казалось, что после книг Василя Быкова, Гроссмана, Солженицына уже невозможно вернуться к прежней картине войны; оказывается, нет, возможно. Забыть. Мимо пройти.

Сложившийся миф о войне — часть патерналистской конструкции, которая снова доминирует в государственном обиходе, форматируя на свой манер экономику, актуальную политику и т. п. Он безальтернативен, защищен явной или скрытой, внешней или внутренней цензурой. Позиция власти понятна, а вот почему общество с приятностью принимает этот исторический римейк? Только ли здесь дешевая имитация брежневского застоя, успокоительная для коллективных нервов?

Полагаю, есть и более глубокий импульс — стремление воссоздать чувство социального (в частности, и национального — не этнического, а шире) единения, утраченного, расколотого трагедиями XX века, а может, и не бывшего никогда. Поиски новой идентичности заставляют общество блуждать по старым дорожкам: выдумывать себе вождей и врагов, гордиться действительными и мнимыми победами, но не видеть и не стыдиться поражений.

Вообще-то индивидуальная память нужна обществу для того, чтобы можно было нетравматически пережить собственную историю и извлечь из нее какие-то уроки. Чем больше точек зрения, тем меньше общего травматизма. У нас этого не произошло именно потому, что идеология имела унитарную природу и не только не стремилась учесть разные взгляды и позиции, но, напротив, изничтожала их или загоняла в область невысказываемого.

Образ войны уходит в историю парадно-лживым, подпитывающим механизмы агрессивного мессианства. Можно ли еще изменить его?

Мы могли бы постараться, чтобы образ войны ушел в историю не таким страшным и парадно-лживым, подпитывающим механизмы агрессивного мессианства. Ростки другого, более трезвого, но и более благодарного, человечного, что ли, взгляда таятся именно в индивидуальной и семейной памяти. Да, эта память плохо разбирается в экономических, социальных и политических процессах, да, она полна недомолвок и мелких аберраций. И в то же время свидетельство, которое передается в доверительном контакте со слушателем, почему-то совсем не похоже на пластилиновый макет войны, хранящийся в школьном музее. Оно убеждает самой своей фрагментарностью и безыскусностью.