Знай, что я люблю тебя

Мать девочки, услышав это, даже плакать перестала.

— С ней все хорошо, поверьте мне. Через месяц она уже сможет жить почти нормальной жизнью.

Монтсе принялась успокаивать несчастных родителей, которых нечаянно напугала рассказами об операции. При первой же возможности она немедленно сбежала из палаты. Когда она вошла в комнату отдыха, весь персонал дежурной смены чокался пластиковыми стаканчиками и делал импровизированные конфетти из кусочков бумаги. Новый век вступал в свои права и в отделении «Скорой помощи». К Монете подошел травматолог, поцеловал и поздравил с наступлением нового года. Он нервничал и потому был особенно неуклюж — чуть не облил доктора Камбра кофе.

— Ты не звонила мне целую неделю, — сказал он, стараясь, чтобы в его словах не звучал упрек.

— Я не могла, Пере, правда. Ты себе не представляешь, сколько у меня накопилось всяких дел, которые больше нельзя было откладывать.

— Хорошо, если так…

— Конечно. Но даже если не так, что с того? Ты потрясающий мужчина, честное слово!

Травматолог отошел в сторону, смущенный нескромными взглядами коллег. Белен тихо подошла сзади к своей подруге и лукаво прошептала ей на ухо:

— Ты не звонила мне целую неделю, Монтсе.

Доктор Камбра страшно покраснела, ей казалось, что все на нее смотрят.

— Ты потрясающий мужчина, честное слово! — продолжила анестезиолог, изображая неестественный тон Монтсе.

— Ты не могла бы сделать мне одолжение и замолчать? Все же всё слышат!

— Кто, Пере? Ты разве не знаешь, что он туговат на ухо? Его оперировали три года назад, сама делала анестезию.

— Ну ты и ведьма!

— А ты слишком строга, я думаю. Ты что, не знаешь, что Пере самый завидный жених в больнице?

— А ты в курсе, что у самого завидного жениха кое-что уже заржавело?

Анестезиолог театральным жестом прижала ладонь ко рту:

— Да ты что?

— Что слышала!

— Никто не совершенен, подруга.

Остаток дежурства прошел именно так, как все и ожидали: люди сновали по коридорам, двери хлопали, закрываясь и открываясь, санитары возили больных на каталках.

И это дежурство мало чем отличалось бы от тех, что доктор Камбра провела за долгую врачебную практику, если бы не событие, неожиданно произошедшее в первые часы только что наступившего века.

В три пятнадцать в приемную отделения «Скорой помощи» больницы св. Креста и св. Павла доставили двадцатипятилетнюю темнокожую беременную женщину, которую сбила машина, когда она пыталась поймать такси в аэропорту. Первая случайность: машина «скорой помощи», которая везла пострадавшую, мчась по шоссе Лас-Кортс-Каталанес со скоростью больше 90 километров в час, на пересечении с Каррер де Бадал попала в пробку, виной которой были три столкнувшихся и загоревшихся автомобиля. Это был самый короткий путь в Центральную больницу Барселоны, но так как пробраться через перекрытое шоссе, огромное количество пожарных и полицейских автомобилей было совершенно невозможно, «скорую» перенаправили в другую ближайшую больницу. Вторая случайность: когда водитель «скорой помощи» связался с Клинической областной больницей, ему ответили, что там ожидают четырех пострадавших в аварии на шоссе с тяжелыми ожогами, и снова приказали следовать по первому пути. Третья случайность: когда машина разворачивалась на площади Славы, чтоб вырулить на шоссе Диагональ, возвращающее ее к Центральной больнице, шофер ошибся и выехал не на ту улицу. Четвертая случайность: пока водитель кружил по лабиринту одинаковых улиц, пытаясь хоть как-то сориентироваться, он неожиданно оказался прямо перед главным фасадом больницы св. Креста и св. Павла и, прежде чем сообразил, где находится, увидел красные огни, освещающие вход в отделение «Скорой помощи». В тот момент, когда каталка пересекла порог больницы, женщина перестала подавать признаки жизни. Вскоре медсестра попросила Монтсе констатировать факт смерти. Пятая случайность: в тот момент, когда доктор Камбра помогала старику с приступом астмы, санитары подвезли и поставили рядом каталку с трупом беременной женщины. Что-то заставило доктора Камбра обратить на нее внимание. Может, красота точеных черт лица, может, многоцветье тканей, из которых была сшита ее одежда, — что-то в облике умершей тронуло душу Монтсе. Доктор неожиданно подошла к телу и безуспешно попыталась нащупать пульс на сонной артерии, потом приподняла веки и убедилась, что зрачки не реагируют на свет, — по всему этому было понятно, что женщина действительно мертва. Лицо ее было безмятежно, казалось, на губах застыла улыбка. В регистратуре царил небольшой переполох — собравшийся там персонал о чем-то живо спорил. Доктор Камбра сначала ничего не поняла, потом призвала всех к порядку и попросила толком объяснить, в чем суть этого птичьего базара. Оказалось, что муж умершей женщины, которому не позволили сопровождать «скорую», взял такси и помчался в Центральную больницу. Вероятно, он сейчас был уже там, встревоженный отсутствием жены. Кроме того, бумаги, найденные в сумке несчастной, — паспорт и другие документ, — были на арабском, которого в больнице никто не знал, так что возникал вопрос: кому и куда сообщать о смерти. Доктор Камбра вмешалась в разговор, хотя в общем-то это совсем ее не касалось, и попыталась внести некоторую ясность.

— Свяжитесь с отделениями «Скорой помощи» других больниц и сообщите им. Когда там появится муж умершей, пусть немедленно перенаправят его сюда.

Они переглянулись — усталые медики, продержавшиеся уже до трех тридцати ночи, и Монтсе добавила:

— И пусть ему пока не говорят, что она скончалась.

Доктор Камбра вернулась к каталке и вгляделась в спокойное лицо женщины. Если бы не страшные обстоятельства, ее вид можно было бы назвать счастливым. Она взяла карту и, пока два санитара выкладывали на стол содержимое ее сумок, осмотрела ее раны, пытаясь понять, как же произошла авария. Она прикинула, что жертва примерно на пятом-шестом месяце беременности. Пометила в карте предполагаемый возраст пострадавшей — двадцать пять лет. По спине Монтсе пробежали мурашки, когда она выводила цифры, — она увидела себя в этом возрасте, держащей под руку Альберто или танцующей с ним в Кадакесе, беременной и гордой под жгучими завистливыми взглядами юных девушек, отдыхающих на пляжах Барселоны. Но была в тот день и еще одна случайность — пристраивая карту на столике, чтобы было удобнее писать, она толкнула его, и личные вещи жертвы рассыпались по полу. И ничего в этом не было бы особенного, если бы, нагнувшись, чтобы поднять их, Монтсеррат Камбра не увидела случайно две-три фотографии, которые привлекли ее внимание.

Черно-белое фото. В центре, крепко обнявшись, стоят двое мужчин. Оба одинакового роста. Оба ослепительно улыбаются, глядя в камеру, будто они самые счастливые люди на свете. За ними виден капот «лендровера» с закрепленным на нем запасным колесом. С другой стороны вся фотография сплошь занята бедуинскими палатками, которые уходят вдаль, обрываясь вместе с концом снимка. Между палатками пасутся три-четыре козы, почти сливающиеся мастью с цветом почвы. Мужчины дружески положили друг другу на плечи руки — они стоят очень близко, их головы почти соприкасаются. У одного из них арабские черты лица — он одет в военную форму, вытянутые пальцы его левой руки изображают победу. Другой явно европеец, несмотря на одежду. Он одет как араб — в светлое национальное платье, на голове — тюрбан из темной ткани, спускающийся на плечи. У него короткие волосы и красивые щегольские усы. Правую руку он поднял в театральном жесте. Но больше всего поражает счастливая улыбка обоих.

В первую же секунду этот снимок привел доктора Камбра в неизъяснимое замешательство — она застыла как громом пораженная. Вцепившись в него трясущимися руками, она уже точно знала: этот человек с усами и в одежде жителя пустынь — не кто иной, как Сантиаго Сан-Роман. Она провела по снимку пальцем, пытаясь удостовериться, что он не развеется, как мираж. Но мужчина на фотографии все так же улыбался ей, с каждой минутой она сомневалась все меньше. Она рефлекторно перевернула фото и увидела полустершуюся надпись на арабском, сделанную голубыми чернилами. Наверное, это была какая-то подпись на память. Внизу можно было рассмотреть: «Тифарити, 18.01.1976». Число было написано так ясно, что не допускало никакой неопределенности. Если Сантиаго Сан-Роман погиб в 1975 году, как она всегда считала, то человек на фотографии никак не мог быть тем парнем, который одним жарким июльским вечером подошел к неразлучным подругам Монтсе и Нурии на автобусной остановке на проспекте Генералиссимуса Франко.

Это случилось в середине лета 74-го. Монтсе помнила все до мельчайших подробностей, несмотря на прошедшие годы. Тем летом ее родители впервые отправились в ежегодный отпуск в Кадакес, оставив ее дома совершенно одну. По правде говоря, она в жизни не оставалась одна, и то лето не стало исключением. В их доме на Виа Лайетана кроме нее осталась Мари Круз — домработница, которая готовила, убирала, да и вообще приглядывала за девушкой. Монтсе в ту пору только что — месяц назад — исполнилось восемнадцать лет, и она с отличием закончила среднюю школу. Но родители справедливо полагали, что для поступления на медицинский факультет одного блестящего аттестата мало. Поэтому Монтсе, как ни обидно, пришлось впервые за восемнадцать лет остаться дома. Родной приморский город бурлил, радуясь лету, а для Монтсе тянулись серые унылые будни — с утра она отправлялась в академию на подготовительные курсы, повторяла математику и химию, учила немецкий язык.

Академия св. Тересы находилась в цокольном этаже большого здания на проспекте Генералиссимуса Франко. На первом этаже размещалась танцевальная школа, в которой по случаю лета ввели интенсивный курс, и занятия там проходили с восьми утра до девяти вечера. Пока Монтсе и Нурия пытались сосредоточиться на натуральных логарифмах, парты в классе дрожали от стука каблуков, выбивающих задорную дробь севильянос, или подрагивали в рваном ритме аргентинского танго. Обстановка располагала к тому, что затуманенный взгляд то и дело устремлялся в окно, притягиваемый витринами окрестных магазинов, а то и каким-нибудь симпатичным парнем. Но сонная дремотность монотонных дней была сокрушена в единый миг в тот знаменательный вечер в первых числах июля, когда Монтсе и Нурия ждали автобуса, даже не подозревая, что безысходной скуке жаркого лета приходит конец.

Возможно, именно скука заставила подружек обратить внимание на белый кабриолет, припарковавшийся на другой стороне улицы. Машина была явно иностранная, возможно, американская. Кроме необычного автомобиля, их заинтересовали пассажиры — двое хорошо одетых привлекательных молодых мужчин, которые беззастенчиво их разглядывали. Ни одна из девушек не решалась заговорить об этом, но обе мгновенно уверились, что вот-вот произойдет нечто необычное, совершенно не вписывающееся в рутину последних дней. В конце концов, совершив эффектный, но опасный маневр, машина круто развернулась, подъехала и остановилась напротив них. Это была первая встреча Монтсе с Сантиаго Сан-Романом. Хотя ему тогда едва исполнилось девятнадцать лет, модная прическа, одежда с иголочки и шикарный автомобиль позволяли ему выглядеть старше. Сантиаго и его друг почти одновременно выскочили из машины и подошли к девушкам. «На этом маршруте движение автобусов временно приостановлено, — произнес он с акцентом, выдающим в нем каталонца. — Мне и Паскуалину только что сообщили». Люди, стоящие на остановке, недоверчиво уставились на молодого человека, явно сомневаясь в его словах. Лишь Монтсе и Нурия прыснули со смеху, их разбирало любопытство. «На два-три дня как минимум», — поддержал товарища Паскуалин. «И если вы не готовы просидеть все это время на остановке, мы с удовольствием доставим вас куда надо». Говоря это, Сантиаго указал на свою щегольскую машину. Паскуалин открыл правую дверцу, и Монтсе неожиданно для себя вдруг предложила подруге: «Поехали, Нурия, пусть нас отвезут». Нурия забралась назад и уселась там рядом с Паскуалином, а Монтсе устроилась впереди на шикарном мягком сиденье бежевой кожи. Сантиаго Сан-Роман на секунду замешкался, глядя ей в глаза, словно не в силах поверить, что две красавицы приняли их предложение. На самом деле он жутко разнервничался, когда сел за руль и услышал обращенный к нему вопрос: «А тебя как зовут?» «Сантиаго Сан-Роман к вашим услугам», — выдавил он из себя с картинной скромностью, которая прозвучала смешно.