Золотая чаша

Теперь Софья сама кормила собаку, и когда та ощенилась, никого, кроме девочки, не подпускала, даже самого Гавриила.

Как-то по первому снегу собаки подняли злобный лай, послышались конский топот и удары тяжелого железного кольца в калитку. Хозяин поспешил встречать гостей. С шумом, с громкими разговорами ввалились в избу красивые, богато одетые мужики и с ними голубоглазый мальчишка лет двенадцати, в белом полушубке, в бекеше на шелковой подкладке. Соломония улыбалась гостям, быстро орудуя ухватом, доставала из печи горячие кушанья, Софья носила из погреба соленья, с поклоном ставила на стол.

– Кто это у тебя, Гаврила? – спросил крепкий, животастый, седобородый дядька, кивая на нее. – Из цыган, что ли? В дочки взяли или в работницы?

– Сирот подобрали, – ответил хозяин. – По лету еще в лесу нашел. А что, может, приживутся… Ну-ка, Софьюшка, похвастайся братишкой!

Софья кликнула Мирона, он примчался вместе с Яковом, оба запыхавшиеся от своих игр, оба чумазые, оба румяные, оба кудрявые, только один белокурый, светлоглазый, а второй смуглый, чернявый, как жук. Глядя на деток, седобородый захохотал, вслед за ним расхохотались другие гости, а громче всех смеялся мальчишка. Соломония шепнула Софье, украдкой кивнув на него: «Губернатора сынок!»

Кто такой губернатор, Софья не знала, но понимала, что хозяева не зря рады такому гостю.

Потом долго трапезничали, а Соломония и Софья прислуживали компании за столом. Мужики говорили об охоте, о ружьях, лошадях и собаках. Мальчишка скучал и, потихоньку выбравшись из-за стола, играл у печи с котенком. Отец, гладкий белолицый мужик, угадывавшийся по одинаковому с сыном крутому обрезу бровей и похожей усмешке, обернувшись к нему, сказал:

– Ну, поди погуляй, что ли!

– Софьюшка, покажи ему щенят Милкиных, – велел хозяин.

Софья набросила на плечи большой платок с бахромой и, рукой поманив за собой мальчика, повела на конюшню.

Милка взъерошила шерсть на загривке и показала зубы. На удивление, мальчишка не испугался, подхватил на руки выбежавшего навстречу круглого толстолапого щенка, Софья едва успела цыкнуть на собаку, оберегая гостя. Потом они долго играли с Милкиным потомством, обсуждали достоинства каждого щенка, решали, какого заберет себе Авдей (так мальчик назвался Софье).

Пришел веселый отец, за ним остальные. Начали тормошить и тискать щенков. Милка, привязанная в стороне, изводилась, беспокойно переступая и поскуливая.

Наконец гости взгромоздились на коней. Авдей вскочил на буланую кобылку, склонившись с седла и принимая у Софьи щенка, взял ее за руку, отчего у нее загорелись щеки, поблагодарил и пообещал показать своего Барзана, как подрастет.

– Смотри, Васильич, женится Авдейка на цыганке! – шутили подвыпившие гости, а губернатор весело отвечал:

– Сплюнь, пока не приворожила парня черноглазая!

Авдей хмурился и отворачивался, одной рукой подтягивая повод, а другой прижимая к себе пушистого Барзана.

Софья очень любила церковно-приходскую школу, молилась горячо и искренне, вплетая в молитвы цыганские слова. Священник, отец Амарфий, в разговоре с Соломонией не раз хвалил девочку за усердие, вспоминая, что поначалу не рад был цыганке – поститься, мол, не приучена, молитв не знает, кем крещена – неведомо. Но девочка сумела понравиться любовью к церковному пению, чистым глубоким голосом, а главное – тихим нравом, покорностью и робостью.

Мирон рос как на дрожжах. Когда хозяйка доила коров, он крутился рядом, под первые струи молока подставляя свою глиняную кружку. Щеки и подбородок его округлились, голос стал звонким, на ногах стоял крепко, бегал быстро. Яшка, хоть и не уступал ему в росте, не мог угнаться за братишкой.

И Софья подрастала – гибкая и тонкая, как тростинка, легконогая и быстрорукая, длиннокосая, с нежным румянцем на смуглых щеках и пронзительными черными глазами.

Губернатор с сыном, с друзьями-товарищами, приезжал со своей гитарой, играл, и каждый раз Софья пела для гостей. К Соломонии первой прибегали звать на праздники – пусть, мол, твоя цыганочка у нас споет-попляшет. И когда Софья пускалась в пляс, восторженных зрителей охватывало хмельное буйство радости, звенели гармони и гитары, все рвались в круг. А тут выскакивал маленький Мирон, за ним Яшка, наученный цыганскому танцу, веселье закручивалось разноцветным вихрем, даже старики со старухами топтались, не сидели на месте.

Но не все в селе любили цыганят.

Однажды у церкви крестьянки стали пенять Соломонии – зачем взяла, мол, цыганку? В селе другие сироты есть! Стоявшая рядом дочка бочкообразной, закутанной в огромную серую шаль тетки, кругленькая веснушчатая Галина, звонко протянула:

– Зачем нам цыгане? Чего от них доброго ждать? Кому они здесь нужны?

Софья вспыхнула, задрожала, беспомощно оглянулась на Соломонию. Та прижала ее к себе одной рукой и, сузив глаза, бросила взгляд на Галину:

– А ты кому нужна? Девятнадцатый пошел, а женихов не видать?

В голос заверещали Галина с матерью, жарко и гневно.

С тех пор пошел в селе разлад из-за цыганки.

Вот стоят у ворот сударушки, разговоры ведут. Проходят Соломония с Софьей – замолкают, изображая слащавые улыбки, здороваются, кивают. И тут же начинается горячее обсуждение недостатков ее семьи. В особенности возмущает то, что Гавриил дружит с господином губернатором, ну, и главная тема – цыганята.

– Вот увидите, наведет беду цыганка! Видали, как глазищами-то зыркает? А давеча мимо моей избы шла, платком махнула! Не иначе, пожар наводит!

– Да что ты, не может такого…

– А как же? Чего ж она, зря платком-то машет?

– Вот у Кошкиных козел-то сдох – ее работа, колдовки!

– Что ты, Дарья, Кошкины на другом конце села живут, она и не бывала там!

– Грех, соседка, девчонка трех зим здесь у нас не живет, что, раньше разве скотина не падала?

– Ну-у, не знаю, не знаю… – тянет недовольно соседка.

– Матушка, – шепчет Софья, не оглядываясь, – они руками на нас машут!

– Да и пусть машут, – отвечает Соломония. – А ты откуда знаешь? Глаза, что ли, у тебя на затылке?

– Ой! Плюнула нам вслед! Ой, и другая! – Голос тоненький, дрожащий, плачущий.

– Ничего, дочка! Придем домой с тобой, водички нашепчем, окропимся! Ничего нас не возьмет!

Софья помогала священнику в храме, пела в церковном хоре, подрастая и становясь понемногу все более набожной, однако легко сочетая религиозный пыл с ворожбой и гаданиями, молитвы – с цыганскими заговорами, которым ее никто не учил, они сами всплывали в памяти в нужном случае.